Я кивнул. Старик внимательно осмотрел меня.
Руки у тебя хорошие, неожиданно сказал Судзуки. Уверенные. Такие руки бывают у трех профессий: у хирурга, художника и снайпера.
Он вздохнул и с кряхтением дотянулся до шкатулки на тумбочке.
Ты спас мне жизнь, парень, сказал он, не глядя на меня. Хоть и сшиб меня перед этим, как мешок с картошкой. Но в то же время подарил еще немного времени, чтобы смотреть в это дурацкое окно. Думаю, ты имеешь право увидеть то, что я не показывал никому уже лет сорок.
Он открыл шкатулку. Внутри, на выцветшем бархате, лежал свернутый в несколько раз кусок пожелтевшего шелка и пара кистей, уже высохших от времени.
Я ведь не всегда был сварливым стариком, тихо сказал Судзуки, и его голос изменился, стал глубже, мягче. Когда-то я был художником.
Я удивленно поднял на него глаза.
Бедным, правда, как буддийская мышь, но счастливым, старик вдруг улыбнулся. У меня ведь была она. Харуко. Моя жена.
Он благоговейно развернул шелк. Это был портрет. Невероятно живой, написанный тонкими, почти прозрачными мазками. Молодая женщина с добрыми, смеющимися глазами и легкой улыбкой смотрела прямо на меня. Казалось, художник сумел поймать не просто черты лица. Он будто бы поймал сам свет, саму душу. Вот-вот, еще секунда, и она рассмеется прямо с портрета.
Она была моим миром, продолжал старик, не сводя глаз с картины. Была бы моя воля, я бы писал ее каждый день. Я так часто пытался удержать, остановить мгновение. Пытался запереть ее смех в красках. Глупец. он улыбнулся снова, но теперь уже горько. Когда она заболела я продолжал писать. Я думал, что если я буду рисовать ее здоровой, улыбающейся, то смогу обмануть болезнь, обмануть саму смерть.
Судзуки замолчал, и в тишине палаты было слышно лишь пиканье кардиомонитора, отмеряющего удары его недавно спасенного сердца.
Когда она умерла, я думал, что сойду с ума от горя. Я смотрел на ее портреты, и казалось: они кричали на меня. В одну ночь я сжег их все. Все, что писал годами, десятилетиями.
Я невольно подался вперед, не в силах оторвать взгляд от маленького шелкового свитка и невероятно красивой девушки на нем.
Все, кроме этого, прошептал он. Ее последний портрет. Я написал его за неделю до ее ухода. Она уже почти не вставала, но улыбнулась мне и сказала: «Нарисуй меня счастливой, Ичиро. Такой, какой ты будешь меня помнить».
Старик аккуратно свернул шелк и положил обратно в шкатулку.
С тех пор я не взял в руки кисть. Говорят, когда уходит муза, художник умирает вместе с ней.
Судзуки закрыл крышку и вновь положил шкатулку на тумбочку.
Вот так, доктор. Спасибо, что дал мне шанс еще немного на нее посмотреть, старик проговорил это, глядя мне прямо в глаза, а затем склонил голову в почтительном жесте.
Я не мог вымолвить ни слова.
В горле стоял ком. Вся моя жизнь, казалось, была посвящена работе, науке. Я спасал жизни. Но ничего не знал о душе.
А этот старик, потеряв все, хранил в старой шкатулке целый мир.
Глава 15
Я лежал на узкой кушетке, закинув руки за голову и чувствуя, как свинцовая усталость пропитывает каждую клетку моего тела. Глаза слипались сами по себе, и мозг отчаянно требовал перезагрузки. А в двух метрах от меня, на стуле, сгорбившись над экраном ноутбука, сидел Танака и с упоением смотрел аниме.
Сказать, что он его смотрел значит не сказать ничего. Казалось, он им жил. Экран заливал его лицо калейдоскопом цветов: фиолетовые вспышки, алые росчерки, золотые искры. Танака то ахал, то хватал себя за голову, то шептал что-то вроде: «Давай, Юдзи! Покажи ему силу Черной Вспышки!»
Танака, прохрипел я, не открывая глаз. Сделай потише. У меня сейчас мозг вытечет через уши.
Т-с-с, братец, тише! зашипел он на меня, не отрывая взгляда от экрана. Сейчас самый важный момент. Годжо-сенсей вот-вот использует «Расширение территории»! Ты не представляешь, что это такое!
Я с трудом разлепил один глаз. На экране какой-то парень с белоснежными волосами и черной повязкой на глазах стоял напротив чудища, что выглядело как плод любви осьминога и сгоревшей пиццы.
Расширение территории? переспросил я. Звучит как название программы по ипотеке в каком-нибудь новом японском райончике.
Что? Какая ипотека? удивился Танака, наконец оторвавшись от зрелища и посмотрев на меня с недоумением. Это высшая техника магии. Он создает внутри барьера собственное измерение, где все его атаки стопроцентно попадают в цель. Это же гениально!
Гениально пробормотал я. Вот бы мне такую территорию в операционной. Накладываешь шов, а он стопроцентно идеальный. И профессор Тайга стопроцентно рад.
Но Годжо-сенсей такой крутой не только из-за этого! продолжал вещать мой персональный гид по миру японской анимации. У него есть «Техника Безграничности». Он может управлять пространством на атомарном уровне, и никто не может до него дотронуться, потому что расстояние между ним и противником это буквально бесконечность!
Я сел на кушетке и потер виски. Бесконечность. Точно такое же расстояние, казалось, лежало между моим пониманием происходящего и энтузиазмом Танаки.
Погоди, сказал я, пытаясь включить остатки своего логического мышления. Если он такой неуязвимый, то в чем смысл сериала? Он просто приходит и всех побеждает?