В начале войны в Новомосковске был концерт в пользу раненых. Все общественные деятели и все помещики принимали в этом участие. Пели и любители, и профессиональные певцы. Пел хор Славянского19 под управлением его дочери. Все происходило на открытом воздухе в городском парке. Помню в перерыве прошел слух, что видны в темноте на горе электрические фары спустившегося немецкого аэроплана. Всполошился красавец местный исправник. К нему в наш автомобиль напросились кое-кто из жителей Новомосковска, и поехали на борьбу с этим аэропланом. Пока они собрались, аэроплана и след простыл. Нашли они только записку помещика Харитоненко к своей любовнице, и все подтрунивали над боевым выездом молодого исправника и местных храбрецов. А на горе, оказывается, просто остановился автомобиль Харитоненко.
Годы войны шли, а жизнь наша спокойно протекала в Отраде, как и прежде. Только неожиданно яйца стали цениться дешевле. Хотя у нас было довольно большое куриное хозяйство, яиц иногда не хватало. То ли их крали, то ли курочки уходили нестись в байрак, и яйца не удавалось найти. Я посылала покупать их в селе. Раньше десяток яиц, как помню, был десять копеек, во время войны только пять копеек. Почему? Оказывается до войны и яйца, и целые стада гусей и другой птицы шли через границу в Австрию и Германию. Теперь вся эта живность оставалась в России. В селах не очень страдали от войны. Конечно, горе было расставаться с призванными, но скоро после начала войны в Думе прошел закон о щедрой помощи солдаткам, и жили они вполне обеспеченными.
В четырнадцатом году мобилизация в России прошла блестяще. Стало известно, что 98% призванных явились в свои призывные участки. В народе не было стремления уклониться от войны. Расшаталось все только в шестнадцатом году. Помню, с каким тогда ужасом в глазах наш управляющий, вернувшийся с фронта, говорил нам: «Представьте себе, что делается, солдаты называют Государя Николай пробкин». Нам показалось это странным, потому что мы продолжали получать письма от солдат, все такие же трогательные, благодарные за наши посылки.
Из Петрограда между тем письма от бабушки были все более тревожные. Она писала о борьбе Думы с упорством Правительства, которое было против всех полезных начинаний Думы, о борьбе дедушки с влиянием Распутина на государственные дела и на смену министров,20 и все это я вносила в мою тетрадь. Но мы в 16-ом году в Отраде об этом мало волновались. Твой отец был больше занят сельским хозяйством. Цены на пшеницу поднялись, урожаи были хорошие, и Миша скоро выплатил все частные долги, лежавшие на имениях. Он был рад, что он мог таким образом помогать своему отцу
Как громом поразило нас известие об убийстве Распутина. Признаться, я обрадовалась, думая, что теперь все придет в порядок в управлении государством. На мое радостное письмо об этом к моей матери, я, к удивлению своему, получила такой ответ: «От убийства ничего хорошего быть не может». И стало как-то смутно на душе
От родителей Миши письма стали приходить все реже И вот вдруг позвонил телефон довольно рано утром. Звал Мишу из Екатеринослава (60 верст) председатель губернской земской управы Гесберг и сообщал: «В Петрограде переворот, Родзянко взял власть в свои руки». Мы были, как ошалелые. Потом дальше известия: Государь отрекся от престола в пользу сына, потом в пользу Михаила Александровича, потом что будет созвано Учредительное Собрание Все шло с какой-то головокружительной быстротой. Миша был сосредоточен и задумчив. Наш милый лакей Михайло тоже был какой-то серьезный. Я, признаться, была довольна. Наконец нету больше этой какой-то засасывающей тины. Мне казалось, Россия вышла на светлую дорогу. Мы с жадностью читали запоздалые газеты, звонили в Новомосковск и Екатеринослав, но понять все-таки, что происходит, было очень трудно. Наконец стали приходить письма от родителей. Писала твоя бабушка. Помню одно ее письмо, где она пишет, как дедушка пришел к ней и сказал: «Государь отрекся и за сына Теперь все погибло И он был бледен, как смерть». Так писала она. Редко писал сам дедушка. От него письмо пришло гораздо позже. И тогда мы поняли, что власть очень скоро выскользнула у него из рук. Он писал: «Со всей России приезжают делегации и все идут в Думу, надеются на меня, а я уже выбит из седла и сделать ничего не могу». Было и другое письмо, где стояло: «Боже! сколько проклятий падет на мою несчастную голову?» И как нам было его жалко тогда
Между тем, вокруг нас и в доме жизнь продолжала идти своим чередом. Ничто, казалось, не изменилось. Миша продолжал быть мировым судьей Только странно: к нему в течение трех месяцев не приходило ни одной жалобы. «Народ безмолвствовал», как у Пушкина. Не было ни ссор, ни мелких краж. Прислуга продолжала вести себя как всегда: была послушна, услужлива. Мы, как и раньше, ездили навещать дядю Колю в Попасное в 5-ти верстах от нас. Встречные снимали шапки и кланялись, как всегда. Мы пели в церкви. Спевки с крестьянами проходили дружно. Но вот наступил Храмовой Праздник (церковь была Всех Святых). Вокруг церкви расставлены были столы с угощением. Когда после литургии кончилась трапеза, вдруг появился молодой, высокий, красивый человек оратор! Он говорил долго и витиевато о достижениях революции и закончил так: «Не трогайте вашего помещика. Эта земля все равно вся будет ваша». И показывая широким жестом вокруг, он добавил: «Все это будет ваше!» Я ехала домой со странным ощущением
В июне был организован митинг в большом селе в верстах пятнадцати от нас. Организовали его из города Екатеринослава и присутствовали власти: председатель губернской земской управы Гесберг, все тот же, что и раньше, служащие земства, полиция, которая теперь называлась милиция. Нас просили приехать. Я была в ожидании рождения Ценки, но мы все-таки поехали. Там на устроенную трибуну вскакивали ораторы и говорили зажигательные речи, но были и другие, призывающие к спокойствию до созыва Учредительного Собрания. Помню, как говорил один слепой солдат, пришедший с фронта. Он говорил громким высоким тенором, почти кричал: «Братцы! держите фронт! Вы знаете, какой был голод! Ни кусочка хлеба! Нету там хлеба!» Его слова звучали как вопль! На это слушающие никак не реагировали, а он все кричал: «Не было хлеба! Понимаете ни кусочка хлеба» Под конец ему все-таки аплодировали. Всех просили говорить, и все говорили. Я тоже влезла на трибуну и сказала, что как женщина обращаюсь к женщинам: «Матери, жены, сестры, поддержите ваших мужчин. Надо закончить войну до победного конца, иначе пропала Россия!» Все речи, безразлично какого направления, встречались и провожались аплодисментами. Впечатление было какого-то сумбура. Ехали мы назад подавленные. В этом селе мальчишки провожали нас какими-то выкриками, и взрослые там уже шапок не снимали. Когда-то летом были выборы в Учредительное Собрание. Мы поехали в наше село Всесвятское и голосовали за умеренный список, кажется 1-ый. Потом оказалось, что за наш список было только два голоса это были наши голоса.
Когда жатва кончилась, рабочие, как всегда, пришли «со снопом». На балконе нашего подъезда мы встречали их. Им подносили (каждому и каждой) чарку водки, они целовали нас и пели песни. По этому поводу Зеленька (гувернантка детей) сказала: «В стране революция, а наша Меменька (так называли меня дети) разыгрывает сцены из Евгения Онегина». Помню, один из крестьян был совершенно пьян, едва держался на ногах. И я видела, что бабы смотрели, улыбаясь: как же я буду его целовать? И я героически его поцеловала.