Ну спрашивай.
Вопросы мои будут касаться того же предмета, о котором говорено сейчас, чтобы наконец нам определить, какова справедливость в отношении к несправедливости. Было ведь сказано, что несправедливость и сильнее, и могущественнее справедливости; но теперь, примолвил я, когда справедливость признана мудростью и добродетелью, теперь легко, думаю, открылось бы, что, наоборот, она могущественнее несправедливости, так как несправедливость есть невежество; и это уж всякий понял бы. Однако ж я не удовлетворяюсь, Тразимах, столь простым рассматриванием дела, но хочу рассмотреть его как-нибудь следующим образом: согласишься ли ты, что есть несправедливый город, который намеревается несправедливо поработить и другие города, да и поработил, и многие уже раболепствуют ему?
Как не быть? сказал он. И это-то, скорее всего, сделает самый сильный, который в полной мере несправедлив.
Знаю, заметил я, что таково было твое мнение, но я вот как исследую его: город, возвысившийся силою над другим городом, будет ли иметь эту силу над ним без справедливости или необходимо со справедливостью?
Если справедливость есть мудрость, как недавно говорил ты, то со справедливостью; а если она такова, как утверждал я, то с несправедливостью, отвечал он.
Я весьма рад, Тразимах, что ты не довольствуешься одним качанием головы, в знак согласия или несогласия, но даже прекрасно отвечаешь.
Ведь тебе угождаю, сказал он.
И хорошо делаешь; угоди же мне ответом и на следующий вопрос: думаешь ли ты, что или город, или войско, или разбойники, или воры, или иная толпа, несправедливо приступая к чему-либо сообща, могли бы что-нибудь сделать, если бы не оказывали друг другу справедливости?
Не думаю, отвечал он.
А что, если бы оказывали? Тогда скорее бы?
Конечно.
Видно, потому, Тразимах, что несправедливость-то возбуждает смуты, враждебные чувствования и междоусобия, а справедливость рождает единодушие и дружбу. Не правда ли?
Пусть так, чтобы не спорить с тобою, сказал он.
И хорошо делаешь, почтеннейший. Отвечай мне еще на это: если несправедливости свойственно возбуждать ненависть везде, где она находится, то, находясь и в людях свободных, и в рабах, не заставит ли она их ненавидеть друг друга и восставать друг на друга? Не доведет ли она их до невозможности действовать сообща?
Конечно, доведет.
Да что? Пусть она будет только в двух не рассорятся ли они, не возненавидят ли один другого и не сделаются ли врагами как взаимно себе, так и справедливым?
Сделаются, сказал он.
Но, положим, почтеннейший, что несправедливость находится в одном: потеряет ли она свою силу или тем не менее будет иметь ее?
Пускай тем не менее имеет, сказал он.
А сила ее не такою ли является нам, что где она есть в городе, в племени, в войске или в чем другом там ее подлежащее, питая в себе и смуты, и распри, прежде всего приходит в бессилие действовать согласно с самим собою, да сверх того становится врагом и себе, и всему противному или справедливому? Не так ли?
Конечно, так.
Стало быть, находясь и в одном, несправедливость, думаю, все то же будет делать, что обыкновенно делает: то есть возмущающееся и не единодушное с самим собою подлежащее сперва приведет в бессилие действовать, а потом вооружит его и против него самого, и против справедливых. Не правда ли?
Правда.
Но справедливые-то, друг мой, суть и боги?
Пускай, отвечал он.
Следовательно, несправедливый-то будет врагом и богов, Тразимах, тогда как справедливый их другом.
Угощайся беседою смело, сказал он, чтобы не огорчить слушателей, противоречить тебе не стану.
Хорошо, примолвил я, угости же меня и остальными ответами, как доселе. Теперь справедливые представляются нам и мудрее, и лучше, и сильнее для деятельности; а несправедливые ничего не могут сделать вместе. Мы хоть и говорим, что совокупное усилие людей несправедливых иногда бывало могущественно, но говорим не совсем верно, потому что, будучи несправедливыми, они не слишком пощадили бы друг друга. Явно, что в них находилось еще несколько справедливости, которая мешала им оказывать несправедливость и самим-то себе, и тем, на кого они восставали. Посредством этой справедливости они и совершили все, что совершили, хотя, быв вполовину злы, несправедливостью стремились к несправедливости. Если же люди питают злобу всецелую и несправедливость совершенную, то бывают и совершенно бессильны для деятельности. Так вот как дело-то я разумею, а не так, как ты сперва полагал. Наконец остается исследовать, что мы предположили к исследованию впоследствии, то есть лучше ли и счастливее ли живут справедливые в сравнении с несправедливыми. Из сказанного это видно и теперь уже, сколько мне, по крайней мере, кажется; однако исследуем еще обстоятельнее, потому что речь у нас не о каком-либо маловажном предмете, а о том, как надобно жить.
Исследуй, пожалуй, сказал он.
Исследую, примолвил я. И вот скажи мне: кажется ли тебе, что есть какое-нибудь дело лошади?
Кажется.
Не то ли признал бы ты делом лошади или другой вещи, что совершают либо ею одной, либо ею всего лучше?
Не понимаю, сказал он.
Да вот как: можешь ли ты видеть чем-нибудь, кроме глаз?
Не могу.
Ну а слышать чем-нибудь, кроме ушей?
Нисколько.
Следовательно, не вправе ли мы назвать это их делом?
Конечно.
Но что? Виноградные ветви ты можешь обрезывать и ножом, и ножницами, и многими другими орудиями?
Как не мочь?
Однако ж все-таки, думаю, ничем так хорошо не обрежешь, как садовым резцом, который для того и сделан.
Правда.
Так не признаем ли это его делом?
Конечно, признаем.
Значит, теперь ты легче можешь понять недавний мой вопрос: не то ли есть дело каждой вещи, что совершается либо ею одною, либо ею лучше, чем другими?
Да, теперь-то я понимаю, и мне кажется, что в этом состоит дело каждой вещи.
Хорошо, продолжал я, но как тебе кажется? У всякого, кому свойственно известное дело, есть ли и добродетель? Возвратимся опять к тому же: у глаз, говорили мы, есть известное дело?
Есть.
Стало быть, есть и свойственная им добродетель?
И добродетель.
Ну а ушам приписали известное дело?
Да.
Следовательно, и добродетель?
И добродетель.
Что же касательно всего прочего? Не так же ли?
Так.
Постой теперь; глаза могут ли когда-нибудь хорошо делать свое дело, не имея свойственной себе добродетели, но, вместо добродетели, подчиняясь злу?
Как мочь? сказал он. Ведь ты, вероятно, говоришь о слепоте вместо зрения.
Какая бы то ни была добродетель их, примолвил я, теперь ведь не об этом спрашивается, а о том, точно ли глаза хорошо делают свое дело свойственною себе добродетелью, а худо злом?
Правда, ты именно об этом говоришь, примолвил он.
Так и уши будут худо делать свое дело, не имея свойственной себе добродетели?
Конечно.
Стало быть, и все прочее мы приведем к тому же основанию?
Мне кажется.
Хорошо. Теперь исследуй вот что: душа имеет ли какое-нибудь дело, которого ты не мог бы совершить ничем другим? Например, стараться, начальствовать, советоваться и все тому подобное, приписали ли бы мы по справедливости чему-нибудь другому, кроме души, и не сказали ли бы, что это собственно ее дело?
Ничему другому.
Или опять жить не назовем ли делом души?
Даже всего более, отвечал он.
Стало быть, не припишем ли душе и какой-либо добродетели?
Припишем.
Так душа, Тразимах, может ли когда-нибудь хорошо совершать свои дела, не имея свойственной себе добродетели? Или это невозможно?
Невозможно.
Следовательно, душа худая, по необходимости, и начальствует, и старается худо, а добрая все это делает хорошо.
Необходимо.
Но мы согласились, что добродетель души есть справедливость, а зло несправедливость?
Да, согласились.