Это возможная точка расхождения с упомянутой уже магистральной для русскоязычной поэзии линией языковой критики, концептуалистской. Для Белякова мир не сводится к дискурсивным стратегиям: недоверие к речи не означает для него отказа ни от нее, ни от сопутствующих явлений, таких как субъектность говорения или семантичность.
Соединение «осколков» не порождает у Белякова поэтической алеаторики, разноприродные «бродячие» элементы складываются воедино с изящной естественностью. Мимикрия под «просто лирику», о которой говорилось выше, усиливается компактностью, лаконизмом практически всех текстов Белякова. Компактность эта не минималистична, здесь нет разреженности, все «будто бы случайные» элементы подогнаны очень плотно и каждый текст достигает максимальной концентрации (у Белякова на этот случай есть и автометаописание: «чем выше горы шелухи / тем ближе и родней / однозарядные стихи / второразрядных дней // они хронический приказ / карающий кимвал / не истязают всякий раз / а сразу наповал»).
«Идеальным» беляковским текстом является восьмистишие, которое, как мне неоднократно приходилось писать, в новой и новейшей лирике становится практически твердой формой, редуцированным вариантом сонета (в котором одно четверостишие тезис, второе антитезис, тогда как синтез не выделен в финальные терцеты, а образуется соотнесением двух строф, смыслопорождающим напряжением, которое возникает между ними): «на сумрачной поляночке / как человек-койот / полярник в биполярочке / то лает то поёт // скрипит пенёк терпения / под натиском зимы / и лай честнее пения / и свет темнее тьмы». Но, конечно, «идеальный» в данном случае означает модельный: и меньшие по объему тексты («россию захватили марсиане / на марсе появились россияне / рассвет багрянцем осиян / туземец просыпается как демон / он сам не понимает где он / и всюду видит марсиан»; нет ли тут, кстати, оммажа, к тому же структурно подобного, Григорию Дашевскому с его знаменитым стихотворением «Марсиане в застенках Генштаба»?), и бóльшие подчиняются общим принципам.
Сам Беляков говорит о своих текстах как о «иероглифах» («Мои стихотворения почти всегда кончаются быстро. Я представляю каждое из них как иероглиф. А иероглиф экономен. Не умею писать длинное»6). Не думаю, что здесь имеет смысл говорить об «иероглифах» в понимании Леонида Липавского и Якова Дркускина; скорее, здесь иероглиф должен пониматься более традиционным способом, как компактный и одновременно композитный знак, в котором ощутима иконическая природа. Важно и то, что иероглиф может быть расшифрован, прослежен до своего иконического генезиса. Стихотворение-иероглиф не обязано быть распространенной метафорой или метаболой (и здесь расхождение Беляков с еще одной важнейшей линией новейшей поэзии), но это и не обязательно зашифрованное, энигматическое высказывание, притворяющееся герметичным, подобно текстам Михаила Ерёмина, с которыми стихи Белякова иногда возникает соблазн сравнить (чтобы немедленно, впрочем, различить). В стихах-«иероглифах» Белякова важна объединяющая фигура затекстового «я», которое подвергает сомнению свой материал, однако не отбрасывает его, а позволяет стать частью построенной вне всяких правил, но в конечном счете устойчивой конструкции.
В свою очередь, это «я» подвергает сомнению и самое себя. Такого рода самоанализ-самоумаление становится особенно заметным в самых новых стихотворениях Белякова, в которых отзывается сегодняшний катастрофический опыт: «всё что говорится / ни к чёрту не годится / всё о чём молчится / за каждым волочится / измятой и нервной / жестянкой консервной / в звуках этой жести / истинные вести». Отчасти утопическое доверие к фрагментам и осколкам оборачивается своей трагической стороной, предстает в макабрических образах (может быть, перекликающихся даже с блокадными стихами Геннадия Гора»): «что за обрубки тут / мимо тебя плывут? // это не труп врага / порознь рука нога / тулово голова / адские острова // ровно в такой же ряд / всякий напев разъят / словно глухой дебил / музыку победил».
Эта безысходность содержит в себе, впрочем, возможность потенциальной пересборки мира, в котором бесприютные осколки слов и внесловесных аффектов могут оказаться пригодным строительным материалом.
Данила ДавыдовI
«снег ложится на небо»
январь 2020«если деланием никак»
январь 2020«из комнаты в комнату катится ком»
январь 2020«на углу победы и свободы»
январь 2020«о чём сустав суставу»
январь 2020«мимо громких слов и шумных дел»
январь 2020«с воли стучат»
январь 2020«аномалия и норма»
февраль 2020«времена наносят на лицо»
февраль 2020«мир разобрали и собрали»
февраль 2020«из фракций неба и земли»
февраль 2020«пока я пел и старел»
февраль 2020«в силу возраста и режима»
март 2020«куда всё делось?..»
март 2020«парад превращается в пар»
март 2020«свист утратил полезные свойства»
март 2020«слово жалость»
март 2020«певцы иного эона»
март 2020«давай сегодня вместе»
март 2020«под окном моим»
апрель 2020«в час безучастный»
апрель 2020«на синей лавочке приветствуют рассвет»
апрель 2020«как тысячетонная тщета»
апрель 2020«ещё выходим мы»
май 2020«свет безвидный»
июнь 2020«багатель оглохшего пианиста»
июнь 2020«построение на старение»
июнь 2020«мойры вышли на клирос»
июнь 2020«слово на вес соло»
июнь 2020«плыли дни без концов и начал»
1
Губайловский В. Траектория падения стиха. [Рец. на] Александр Беляков. Книга стихотворений. М.: ОГИ, 2001 // Дружба народов. 2001. 11 (https://magazines.gorky.media/druzhba/2001/11/tri-knigi-stihov.html).
2
Шубинский В. Засловье // OpenSpace.ru. 2011. 6 июня (https://os.colta.ru/literature/events/details/22913/?attempt=1/).
3
Айзенберг М. Сквозь стену // http://newkamera.de/aisenberg/aisenberg_o_10.html.
4
Айзенберг М. Оправданное присутствие: Сборник статей. М.: Baltrus; Новое издательство, 2005. С. 16.
5
Как мы пишем: Опрос // Воздух. 2020. 40. С. 370371.
6
Как мы пишем: Опрос // Воздух. 2020. 40. С. 371.