Вот вам и приключение! Теперь валяется в ногах, плачет, как дитя, и весь хмель сошел Стонет:
Детки мои, голубятки мои!.. Старички мои жалостные!.. Женка бессчастная!..
ГЛАВА 10
Убивается бедняга, и люди все на него смотрят, и вижу, и им тягостно, а мне еще более всех тяжело. А меж тем как я немножко раздумался, сердце-то у меня уж назад пошло: рассуждать опять начинаю: ударь он меня наедине, я и минуты бы одной не колебался сказал бы: «Иди с миром и вперед так не делай». Но ведь это все произошло при подначальных людях, которым я должен подавать первый пример
И вдруг это слово опять меня спасительно уловляет какой такой нам подан первый пример? Я ведь не могу же это забыть я ведь не могу же, чтобы Иисуса вспоминать, а при том ему совсем напротив над людьми делать
«Нет, думаю, этого нельзя: я спутался лучше я отстраню от себя это пока хоть на время, а скажу только то, что надо по правилу»
Взял в руки яйцо и хотел сказать: «Христос воскрес!» но чувствую, что вот ведь я уже и схитрил. Теперь я не его я ему уж чужой стал Я этого не хочу не желаю от него увольняться. А зачем же я делаю, как те, кому с ним тяжело было который говорил: «Господи, выйди от меня: я человек грешный!» Без него то, конечно, полегче Без него, пожалуй, со всеми уживешься ко всем подделаешься
А я этого не хочу! Не хочу, чтобы мне легче было! Не хочу!
Я другое вспомнил Я его не попрошу уйти, а еще позову Приди ближе! и зачитал: «Христе, свете истинный, просвещяй и освещяй всякого человека, грядущего в мир»
Между солдатами вдруг внимание кто-то и повторил:
«Всякого человека!»
Да, говорю, «всякого человека, грядущего в мир», и такой смысл придаю, что он просвещает того, кто приходит от вражды к миру. И еще сильнее голосом воззвал: «Да знаменуется на нас, грешных, свет твоего лица!»
«Да знаменуется!.. да знаменуется!» враз, одним дыханием продохнули солдаты Все содрогнулись все всхлипывают все неприступный свет узрели и к нему сунулись
Братцы! говорю. Будем молчать!
Враз все поняли.
Язык пусть нам отсохнет, отвечают, ничего не скажем.
Ну, я говорю, значит, Христос воскрес! и поцеловал первого побившего меня казака, а потом стал и с другими целоваться. «Христос воскрес!»
«Воистину воскрес!»
И вправду, обнимали мы друг друга радостно. А казак все плакал и говорил: «Я в Иерусалим пойду бога молить священника упрошу, чтобы мне питинью наложил».
Бог с тобой, говорю, еще лучше и в Иерусалим не ходи, а только водки не пей.
Нет, плачет, я, ваше благородие, и водки не буду пить, и пойду к батюшке
Ну, как знаешь.
Пришла смена, и мы возвратились, и я отрапортовал, что все было благополучно, и солдаты все молчали; но случилось так, однако, что секрет наш вышел наружу.
ГЛАВА 11
На третий день праздника призывает меня к себе командир, запирается в кабинет и говорит:
Как это вы, сменившись последний раз с караула, рапортовали, что у вас все было благополучно, когда у вас было ужасное происшествие!
Я отвечаю:
Точно так, господин полковник, происшествие было нехорошее, но бог нас вразумил, и все кончилось благополучно.
Нижний чин оскорбил офицера и остается без наказания и вы это считаете благополучным? Да у вас что же нет, что ли, ни субординации, ни благородной гордости?
Господин полковник, говорю, казак был человек непьющий и обезумел, потому что его опоили.
Пьянство не оправдание!
Я, говорю, не считаю за оправдание, пьянство пагуба, но я духу в себе не нашел доносить, чтобы за меня безрассудного человека наказывали. Виноват, господин полковник, я простил.
Вы не имели права прощать!
Очень знаю, господин полковник, не мог выдержать.
Вы после этого не можете более оставаться на службе.
Я готов выйти.
Да; подавайте в отставку.
Слушаю-с.
Мне вас жалко, но поступок ваш есть непозволительный. Пеняйте на себя и на того, кто вам внушил такие правила.
Мне стало от этих слов грустно, и я попросил извинения и сказал, что я пенять ни на кого не буду, а особенно на того, кто мне внушил такие правила, потому что я взял себе эти правила из христианского учения.
Полковнику это ужасно не понравилось.
Что, говорит, вы мне с христианством! Ведь я не богатый купец и не барыня. Я ни на колокола не могу жертвовать, ни ковров вышивать не умею, а я с вас службу требую. Военный человек должен почерпать христианские правила из своей присяги, а если вы чего-нибудь не умели согласовать, так вы могли на все получить совет от священника. И вам должно быть очень стыдно, что казак, который вас прибил, лучше знал, что надо делать: он явился и открыл свою совесть священнику! Его это одно и спасло, а не ваше прощение. Дмитрий Ерофеич простил его не для вас, а для священника, а солдаты все, которые были с вами в карауле, будут раскассированы. Вот чем ваше христианство для них кончилось. А вы сами пожалуйте к Сакену; он сам с вами поговорит ему и рассказывайте про христианство: он церковное писание все равно как военный устав знает. А все, извините, о вас того мнения, что вы, извините, получив пощечину, изволили прощать единственно с тем, чтобы это бесчестие вам не помешало на службе остаться Нельзя! Ваши товарищи с вами служить не желают.
Это мне, по тогдашней моей молодости, показалось жестоко и обидно.
Слушаю-с, говорю, господин полковник, я пойду к графу Сакену и доложу все, как дело было, и объясню, чему я подчинился все доложу по совести. Может быть, он иначе взглянет.
Командир рукой махнул.
Говорите, что хотите, но знайте, что вам ничто не поможет. Сакен церковные уставы знает это правда, но, однако, он все-таки пока еще исполняет военные. Он еще в архиереи не постригся.
Тогда между военными ходили разные нелепые слухи о Сакене: одни говорили, будто он имеет видения и знает от ангела когда надо начинать бой; другие рассказывали вещи еще более чудные, а полковой казначей, имевший большой круг знакомства с купцами, уверял, будто Филарет московский говорил графу Протасову: «Если я умру, то Боже вас сохрани, не делайте обер-прокурором Муравьева, а митрополитом московским киевского ректора (Иннокентия Борисова). Они только хороши кажутся, а хорошо не сделают; а вы ставьте на свое место Сакена, а на мое самого смирного монаха. Иначе я вам в темном блеске являться стану».
ГЛАВА 12
Я тогда ни за что не хотел, чтобы Сакен допускал, будто я простил и скрыл полученную мною пощечину из-за того, чтобы мне можно было на службе оставаться. Ужасная глупость! Не все ли это равно? Теперь это кажется смешно, а в тогдашнем диком состоянии я в самом деле полагал немножко свою честь в таких пустяках, как постороннее мнение Ночей не спал: одну ночь в карауле не спал, а потом три ночи не спал от волнения Обидно было, что товарищи обо мне нехорошо думают и что Сакен обо мне нехорошо думает! Надо, видите, так, чтобы все о нас хорошо думали!..
Опять из-за этого всю ночь не спал и на другой день встал рано и являюсь утром в сакенскую приемную. Там был только еще один аудитор, а потом и другие стали собираться. Жужжат между собою потихонечку, а у меня знакомых нет я молчу и чувствую, что в сон меня клонит, совсем некстати. А глаза так и слипаются. И долго я тут со всеми вместе ожидал Сакена, потому что он в этот день, как нарочно, не выходил: все у себя в спальне перед чудотворной иконой молился. Он ведь был страшно богомолен: непременно каждый день читал утренние и вечерние молитвы и три акафиста, а то иногда зайдется до бесконечности. Случалось, до того уставал на коленях стоять, что даже падал и на ковре ничком лежал, а все молился. Мешать ему или как-нибудь перебить молитву считалось боже сохрани! На это, кажется, даже при штурме никто бы не отважился, потому что помешать ему все равно что дитя разбудить, когда оно не выспалось. Начнет кукситься и капризничать, и тогда его ничем не успокоишь. Адъютанты у него это знали, иные и сами тоже были богомолы, другие притворялись. Он не разбирал и всех таких любил и поощрял.