Я думаю, что можно. Видите это еще когда вы у бабушки в рукаве сидели, тогда у нас были две армии: одна называлась первая, а другая вторая. Я служил под Сакеном Вот тот самый Ерофеич, что и теперь еще всё акафисты читает. Великий, бог с ним, был богомолец, все на коленях молился, а то еще на пол ляжет и лежит, и лежит долго, и куда ни идет, и что ни берет все крестится. Ему тогда и многие другие в этом в армии старались подражать и заискивали, чтоб он их видел Которые умели хорошо выходило И мне это раз помогло так, что я за это до сих пор пенсию получаю. Вот каким это было случаем.
ГЛАВА 7
Полк наш стоял на юге, в городе, тут же был и штаб сего Ерофеича. И попало мне идти в караул к погребам с порохом под самое Светлое Воскресенье. Заступил я в караул в двенадцать часов дня в Чистую субботу, и стоять мне до двенадцати часов в воскресенье.
Со мною мои армейские солдаты, сорок два человека, и шесть объездных казаков.
Стал надходить вечер, и мне вдруг начало делаться чего-то очень грустно. Молодой человек был, и привязанности были семейные. Родители еще были живы и сестра но, самое главное, и драгоценнейшее мати мати моя добродетельница!.. Чудесная у меня была мати предобрая и пренепорочная добром окрытая и в добре повитая До того была милостива, что никого не могла огорчить, ни человека, ни животного, даже ни мяса, ни рыбы не кушала, из сожаления к животным. Отец, бывало, спорит: «Помилуй, скажи: сколько ж их разродится? Деваться будет некуда». А она отвечает: «Ну, это еще когда-то будет, а я этих сама выкормила, так они мне как родные. Я не могу своих родных есть». И у соседей не ела: «Этих, говорила, я живых видела: они мне знакомые, не могу есть своих знакомых». А потом и незнакомых не стала кушать. «Все равно, говорит, с ними убийство сделано». Священник ее уговаривал, что «это от Бога показано», и в требнике на освящение мясов молитву показывал, но ее не переспорил. «Ну и хорошо, отвечала она, як вы прочитали, то вы и кушайте». Священник сказал отцу, что это всё делают какие-нибудь «поныряющие в домы и прельщающие женища, всегда учащеся и ни коли же в разум прийти могущие». А мать говорит отцу: «Се пустое: я никаких поныряющих не знаю, а так просто противно мне, чтобы одно другое поедало».
Я о моей матери никогда не могу воспоминать спокойно, непременно расстроюсь. Так случилось и тогда. Скучно по матери! Хожу-похожу, соломинку зубами со скуки кусаю и думаю: вот она теперь всех провожает в село, с вечера на заутреню, а сама сироток сберет, неодетых, невычесанных, всех сама у печки перемоет, головенки им вычешет и чистые рубахи наденет Как с ней радостно! Если бы я не дворянин был, я при ней бы и жил, и работал бы, а не в карауле стоял. Что мы такое караулим?.. Все для смертного бою А впрочем, что я так очень скучаю Стыдно!.. Я ведь жалованье за службу получаю и чинов заслуживаю, а вон солдат он совсем безнадежный человек, да еще бьют его без милосердия, ему куда для сравнения тяжелее а ведь живет же, терпит и не куксится Бодрости себе надо поддать все и пройдет. Что, думаю, самое лучшее может человек сделать, если ему самому тяжело? То, другое, третье приходит в голову, и, наконец, опять самое ясное приходит от матери: она, бывало, говорит: «Когда самому худо, тогда поспеши к тем, кому еще хуже, чем тебе» Ну вот, солдатам хуже, чем мне
Давай, думаю, я чем-нибудь солдат бедных обрадую! Угощу их, что ли, чаем напою, разговеюсь с ними на мои гроши!
Понравилось.
ГЛАВА 8
Я позвал вестового, даю ему из своего кошелька денег и посылаю, чтобы купил четверть фунта чаю, да три фунта сахару, да копу крашенок (шестьдесят красных яиц), да хлеба шафранного на всё, сколько останется. Прибавил бы еще более, да у самого не было.
Вестовой сбегал и все принес, а я сел к столику, колю и раскладываю по кусочкам сахар и очень занялся тем: по скольку кусков на всех людей достанется.
И хоть небольшая забота, а сейчас, как я этим занялся, так и скука у меня прошла, и я даже радостно сижу да кусочки отсчитываю и думаю: простые люди с ними никто не нежничает, им и это участие приятно будет. Как услышу, что отпустный звон прозвонят и люди из церкви пойдут, я поздороваюсь скажу: «Ребята! Христос воскресе!» и предложу им это мое угощение.
А стояли мы в карауле за городом, как всегда пороховые погреба бывают вдалеке от жилья, а кордегардией у нас служили сени одного пустого погреба, в котором в эту пору пороху не было. Тут в сенях и солдаты, и я, часовые наружи, а казаки трое с солдатами, а трое в разъезд уехали.
Из города нам, однако, звон слышен, и огни кое-как мелькают. Да и по часам я сообразил, что уже время церковной службы непременно скоро кончится скоро, должно быть, наступит пора поздравлять и потчевать. Я встал, чтобы обойти посты, и вдруг слышу шум дерутся Я туда, а мне летит что-то под ноги, и в ту же минуту я получаю пощечину Что вы смотрите? Да настоящую пощечину, и трах с одного плеча эполета прочь!
Что такое?.. Кто меня бьет?
И главное дело темно.
Ребята! кричу, братцы! Что это делается? Солдаты узнали мой голос и отвечают:
Казаки, ваше благородие, винища облопались!.. дерутся.
Кто же это на меня бросился?
И вас, ваше благородие, это казак по морде ударил. Вон он и есть в ногах лежит без памяти, а двух там на погребице вяжут. Рубиться хотели.
ГЛАВА 9
Все вдруг в голове у меня засуетилось и перепуталось. Тягчайшее оскорбление! Молодо-зелено, на все еще я тогда смотрел не своими глазами, а как задолбил, и рассуждение тоже было не свое, а чужое, вдолбленное, как принято. «Тебя ударили так это бесчестие, а если ты побьешь на отместку, тогда ничего тогда это тебе честь» Убить его, этого казака, я должен!.. зарубить его на месте!.. А я не зарубил. Теперь куда же я годен? Я битый по щеке офицер. Все, значит, для меня кончено?.. Кинусь заколю его! Непременно надо заколоть! Он ведь у меня честь взял, он всю карьеру мою испортил. Убить! за это сейчас убить его! Суд оправдает или не оправдает, но честь спасена будет.
А в глубине кто-то и говорит: «Не убий!» Это я понял, кто! Это так бог говорит: на это у меня, в душе моей, явилось удостоверение. Такое, знаете, крепкое, несомненное удостоверение, что и доказывать не надо, и своротить нельзя. Бог! Он ведь старше и выше самого Сакена. Сакен откомандует, да когда-нибудь со звездой в отставку выйдет, а бог-то веки веков будет всей вселенной командовать! А если он мне не позволяет убить того, кто меня бил, так что мне с ним делать? Что сделать? С кем посоветуюсь?.. Всего лучше с тем, кто сам это вынес. Иисус Христос!.. Тебя самого били?.. Тебя били, и ты простил а я что пред тобою я червь гадость ничтожество! Я хочу быть твой: я простил! я твой
Вот только плакать хочется!.. плачу и плачу!
Люди думают, что я это от обиды, а я уже понимаете я уже совсем не от обиды
Солдаты говорят:
Мы его убьем!
Что вы!.. Бог с вами!.. Нельзя человека убивать!
Спрашиваю старшего:
Куда его дели?
Мы, говорит, ему руки связали и в погреб его бросили.
Развяжите его скорее и приведите сюда.
Пошли его развязать, и вдруг дверь из погреба наотмашь распахнулась, и этот казак летит на меня прямо, как по воздуху, и, точно сноп, опять упал в ноги и вопит:
Ваше благородие!.. я несчастный человек!..
Конечно, говорю, несчастный.
Что со мною сделали!..
И плачет горестно так, что даже ревет.
Встань! говорю.
Не могу встать, я еще в исступлении
Отчего ты в исступлении?
Я непитущий, а меня напоили У меня дома жена молодая и детки и отцы старички старые Что я наделал?..
Кто тебя упоил?
Товарищи, ваше благородие, заставили за живых и за мертвых в перезвон пить Я непитущий!
И рассказал, что заехали они в шинок, и стали его товарищи неволить выпить для Светлого Христова Воскресения, в самый первый звон, чтобы всем живым и умершим «легонько взгадалося», один товарищ поднес ему чару, а другой другую, а третью он уже сам купил и других потчевал, а дальше не помнит, что ему пришло в голову на меня броситься, и ударить, и эполет сорвать.