Он вернулся домой ранним утром все на той же машине подруги и, нисколько не чувствуя себя виноватым, набросился на плачущую свою подругу с упреками, которые считал справедливыми. Я должен быть прикован к тебе в любой час дня и ночи и в любой компании? драматически вопрошал он, и в этих его вопросах содержалась правда, которую она странным образом не могла опровергнуть. Я ухожу! тем же драматическим тоном объявил он, отняв у нее возможность выкрикнуть свое драматическое уходи, разрывая отношения, не имевшие в эту минуту никакой ценности. Он вышел на улицу, не зная, куда направиться. Он слишком долго страдал от бездомья, чтобы позволить себе разбрасывать тяжелые якоря, определенными судьбой. Но что-то делать надо, а что? Он уже ступил на тропу перемен.
Несколько телефонных звонков и о, удача!, сонный приятель согласился перебраться на несколько часов к соседу по лестничной клетке.
Алкоголь давно выветрился из крови нашего героя, но это было даже к лучшему. Он снова был готов к чистой, безоглядной, всеобъемлющей любви.
Что-то странное содержалось, однако, в этой истории. Возможно, то, что он был не активной, а страдательной фигурой. Не мужчина, а женщина организовывала любовное пространство, ему приходилось принимать предложенное ею, а не выстраданное им. На самом деле это случалось не впервой. Но он терпеть не мог самоанализа. Давно научившись принимать себя таким, какой есть, он шагнул вслед за женщиной в чужую квартиру.
2.
Он и профессию переводчика выбрал, потому что она предполагала следование в чьем-то фарватере. Он начал писать рассказики в школе, в четвертом классе, подражая отцу. В рассказиках все было выдумано. Как и у отца. Они пудрили себе и друг другу мозги, нахваливая очередной продукт главы семейства, чем-то напоминавший размороженную курицу. Приходившие к ним в гости были того же качества и с одинаковой досадой реагировали на выход нового произведения какого-нибудь модника, безошибочно ощущая разницу между бесcовестным модником и собой.
Мать щедро метала на стол малосольные огурчики и помидорки, грибочки и домашнего копчения свининку супруга беллетриста славилась своим гостеприимством, что обеспечивало высокие оценки гостями творчества беллетриста.
Мать трудилась на ниве АХО (административно-хозяйственного отдела) в должности НАЧ. АХО (начальника АХО) в Инязе (институте иностранных языков). То есть студент изучал английский под присмотром активной родительницы, рано начав пробовать себя в качестве устного переводчика (не синхрониста переводчика высшей квалификации, до какой нужно было еще дорасти!). Он знал, что страна, в которой он живет, лучшая в мире. Он знал, что город, в котором обитает, лучшая мировая столица. Знал, что учится в лучшем вузе страны. Что его девочка лучшая девочка на курсе.
Девочки менялись. Он пребывал в состоянии перманентной влюбленности, и эта позиция содержала оптимистический взгляд вообще на мироустройство. Он ничего не формулировал, ничего не объяснял самому себе. Это делали специальные люди до него и вместо него. Он уже был погружен, как в суспензию, в атмосферу благополучия (получения блага!). А если судьба с благом запаздывала, имел терпение ждать.
Все изменилось в одно историческое мгновение. Историческое для него. Отец бросил эту семью и ушел в другую. Мать как-то быстро увяла, как увядает цветок, не получающий живительной влаги. Ей стали неинтересны собственные кулинарные изыски, с одной стороны, и административные успехи, с другой. Для ее сына наступили времена недоумения. Он и не заметил, как быстро состарилась мать. Он заметил только, что стал гол, как сокол, лишившись того внимания, к какому привык, и к той атмосфере блага, в какой ему было столь уютно.
Отец на похороны не пришел, прислав цветы и скорбную объяснительную записку, в которой ссылался на раковую болезнь, трагически прогрессирующую, так что врачи считают, что дни его сочтены.
По счастью, врачи ошибались. Он прожил еще пять лет, вернувшись с новой женой в квартиру, из которой в свое время выехал, уйдя от старой. Сына по существу, чужого человека это соседство не устроило.
Он принялся искать себе подходящую невесту по принципу семейного процветания, и непонятно было, интересна ли ему девушка или ее папа. Провожая очередную домой, грел ее замерзшие руки поцелуями, она видела, что он скоро превратится в ледышку, жалея его, звала подняться с ней в квартиру, согреться чаем или чем погорячее, а уж потом возвращаться к себе домой. Он охотно соглашался. На пороге их встречал девушкин папа: либо известный тележурналист, либо крупный дипломатический чин, спивавшийся, однако. Папа уже привык к любознательному молодому человеку, и ему было не жаль потраченного на того времени, и когда дочка, утомленная эмоциями, уходила к себе спать, доставал, штука за штукой, красивые пивные банки, приговаривая: смотри, как мы засиделись, ну куда ты пойдешь, на ночь глядя, тем более, что Валентина (Нателла, Майя, Зинаида Васильевна) тебе в гостиной постелила.
Пришло время, когда стелили не в гостиной, а прямо расставляли тахту, чтобы детям было комфортнее заниматься любовью, признав легитимность их отношений, ничуть не беспокоясь о формальной стороне вопроса, во всем доверяя молодцу.
Беда пришла с той стороны, с какой ее и не ждали. Девушка (давно переставшая быть девушкой) объявила, что не любит соискателя настолько пылко, чтобы становиться его женой. Чтобы закрепить новое расположение фигур на шахматной доске, девушка приводила того, кого называла женихом, а то и демонстративно обменивалась кольцами с каким-нибудь прыщавым юнцом, вводя в праведный гнев отца. Но поделать было ничего нельзя. Сам воспитал дочь свободно и самостоятельно принимающей решения.
Он поначалу путался в девушках и в их обиталищах. Эта путаница была тем более объяснима, что в обоих обиталищах одно на Крымской набережной, другое на Кудринской площади стояла совершенно одинаковая мебель: пара кожаных диванов, кожаные кресла, книжные шкафы с одним и тем же набором книг. Он не сразу заметил эту их одинаковость, что делало обиталища похожими на близнецов. Но в одном случае мебель стояла открытая, гладкая, благородная, в другом на кожаную красоту натянуты полотняные серые чехлы. Позднее он догадался, что это было связано с длительными заграничными командировками владельцев. А одинаковость с тем, что таким образом обеспечивались равные привилегии тем, кто составлял номенклатуру.
Номенклатура, надо прямо сказать, была подгнившая. Разочарование, постигшее честолюбцев в процессе удовлетворения честолюбия, распространялось на все аспекты жизни. Разговоры, в которые вовлекался и юнец, чем дальше, тем больше касались устоев. Разочарование старших нашло благодатную почву в душе младшего.
Ставший чужим родному отцу, студент был готов для безобидного на первых порах инакомыслия.
3.
Группа британских аграриев, которую он сопровождал в качестве гида-переводчика, добирала питерские впечатления, переутомленная и уже, честно говоря, мало что воспринимавшая. Вечер стирал краски. Хотелось не бубнить в который раз про архитектурные шедевры шедеврального города, а просто помолчать. Он предложил зайти в Летний сад посидеть на скамьях отдохнуть и на том завершить экскурсию, погрузиться в Красную стрелу и отправиться в Москву, к конечной точке поездки.
Он тоже устал, да не тоже, а не сравнить, как, чувство ответственности клонило к земле. Он улегся на скамейку, и в этой позе его сфотографировал руководитель группы. Присев рядом, тот спросил: а как же крейсер Аврора, из которого революционные русские матросы стреляли по Зимнему дворцу, крейсер у нас по программе Он ответил: да хер с ним, тем более, что это по легенде, а по правде они и выстрелили всего один раз, да и то холостыми.