Я со всех сил стараюсь разгадать секрет, насколько возможно проницательно ощупываю смущенным взором головни, пепел, землю, небо, облака и никак не могу постигнуть тайны следопыта.
Бакланов, попыхивая носогрейкой, берет меня за рукав и начинает поучать, как тупого школьника:
Гляди Четыре дырки вокруг костра, значит четыре палки тагана были воткнуты в эти дырки, на каждом тагане по чайнику висело, каждый чайник на троих, на четверых, вот тебе четыре раза по четыре сколько?
Я быстро сделал удовлетворившую его арифметическую выкладку и, краснея, спросил:
Когда же они были? Сегодня, наверно?
Ха-ха Вот так угадал! Бакланов разгреб сапогом пепел, пощупал землю. Три дня назад, вот когда.
Тоже скажешь, засмеялся и я. Подумаешь, какая точность. Может пять дней, может четыре Может месяц.
Нет, в точности три дня. Земля под костром холодная, значит не сегодня. И не вчера, потому что на углях седой налет сдуло. А три дня назад шел дождь. Если бы до дождя чаевали здесь, пепел смыло бы, значит после дождя. Понял?
II
Однажды я приехал к Бакланову ранней весной. Отправились в тайгу. Еще кругом снег лежал, лишь на оплешинах и взлобках бурела прошлогодняя трава.
Нашу охоту прервала жестокая метель. Мы залезли в палатку, а лошадей пустили в тайгу на волю.
Прошло добрых часа два, метель не унималась. Бакланову наскучило безделье, он взял ружье и вылез из палатки.
Жди. Я лошадей погляжу.
Да и пропал. Ждал-ждал я, сил не стало.
«Куда, думаю, в такую метелицу ушел?»
Хоть не хотелось выбираться наружу, однако какое-то тревожное чувство заставило меня покинуть походную, такую уютную в непогодь, палатку. Ветер унимался. Снег сыпал густо, не спеша, большими влажными хлопьями. Было мутно кругом и тихо. Очертания тайги за поляной неясно серели, и не понять лес это или горный кряж? Где ж, однако, Бакланов? Неужели заблудился? Часы мои показывали ровно семь. Еще немного и ночь прикроет тайгу и небо мраком. А вдруг Бакланов не выйдет вовсе? Вдруг его задрал медведь, или сломал он себе ногу и умирает где-нибудь от нестерпимой боли и отчаяния?
И мне стало жутко. Мне ж не выбраться одному отсюда. И конечно же я должен погибнуть голодной смертью или пасть жертвой своей неопытности, поставленный лицом к лицу с неотвратимым случаем. Спускавшийся сумрак ослеплял мои глаза и мозг. Сердце мое дрожало, голова пламенела, охваченная роем малодушных предположений.
И вдруг Сначала послышался родной такой, милый голос, затем показался и сам Бакланов: вот он, едва видимый сквозь испещренный снежной сетью сумрак, движется на меня, желанно отделившись от загадочной опушки леса.
Бакланов! Бакланов! кричу я весь в радостном каком-то ослеплении.
Ну, как? слышу его ответный голос, бегу ему навстречу, поскользнувшись, падаю, вскакиваю Но Бакланов исчезает. Что же это, галлюцинация?
Бакланов! Бакланов!! надрываю глотку.
Но Бакланова не было и нет. Галлюцинация.
Я возвращаюсь обратно в палатку, выпиваю вина; руки мои дрожат, и тело в легком ознобе. Выхожу. И вновь вижу Бакланова, идущего емким шагом прямо на меня, и вновь это не человек, а призрак, сотканный из ничего моим взбудораженным воображением.
Когда наконец вышел из тайги настоящий, живой Бакланов, с ног до головы запорошенный снегом, и двигался на меня плывущей тенью, я тоже принял его за призрак, но все-таки окликнул:
Бакланов, ты?
Я самый.
А костер погасает, чай остыл, проговорил я спокойным голосом, стараясь скрыть недавние свои страхи.
Костер погас Это не беда, сказал Бакланов, отряхивая снег с себя и сдирая для огня бересту. Костер живо запылает, а вот я сам едва не погас, вот это да!.. За оленем шел, за оленем бежал Я бы выстрелил, да боялся: Бурку ушибешь; он возле меня все крутился и теперь за мной пришел Эй, Сивка-Бурка!.. Один раз все-таки выстрелил, не утерпел, знал, что не попаду: темно, а чтоб олень помнил, что я с ружьем хожу. На костер твой вышел дымком наносило; ежели бы не костер, заночевать довелось бы в тайге. «А ведь дружище-то мой чай кипятит», думаю, да ну шагать. Так и выбрался. Все рассчитывал, что ты гул сдогадаешься ружьем подать. Ну, ладно.
Костер вновь буйно разгорелся.
Бакланов спросил:
Ну, а что б ты стал делать, ежели я совсем пропал бы? Как ты стал бы выбираться отсюда?
По балке я прошел бы, говорю я, и по горе прошел бы, и в Тетерью-речку спустился бы, а как с речки выбраться, пожалуй, не сумел бы. Впрочем, я на Бурку твоего сел бы А он
Нет, дружок, перебил меня Бакланов. Мой Бурка только меня принимает да разве сына, Степку, когда бочка с водой запряжена. А вот и вода вскипела. Кроши чай.
III
Как-то в разгаре лета мы предприняли с Баклановым длительное путешествие в нагорную тайгу.
Нет ничего приятнее, как после страдного, наполненного приключениями дня вольготно расположиться у костра на отдых и, попыхивая трубкой, слушать певучую речь Бакланова.
Годы мои длинные, обычно начинал он, а жизнь короткая: нечего и рассказать тебе.
На эту излишнюю его скромность я только улыбался: еще до знакомства с ним слыхал я, что он рассказчик замечательный, что жизнь его богата опытом, событиями, встречами. Но надо же Бакланову немножко поломаться. Наконец он начинает издалека вспоминать.
Однажды, много лет назад, к его таежному жилищу подъехали верхами знатные люди: это экспедиция Академии наук. Его наняли проводником; да кого же еще и нанять, раз Бакланов знает всю округу на большие сотни верст? Недаром его зовут таежный волк.
Сто рублев на месяц положили, гордо говорит Бакланов. Сто рублев! Правда харч мой. А какой у меня харч табак да спички! Мой харч в тайге гуляет: стрелил вот и харч. И был в этой самой экспедиции человек один, Залогов назывался. Хоть бы путное чего, а то вот этакенькую букашку ловил. Всякую. Смешной этот человек Залогов, никудышный.
Не Залогов, а зоолог, ученый, поясняю я.
А тут вот еще что случилось, вспоминает Бакланов. В экспедиции планщики ходили, планты плантовали. А главный-то полковник. Натакались как-то его солдаты на медвежий след. «Вашескородие, сказали они полковнику, разрешите облаву на зверя сделать». Узнал я про это, подумал: «Что за облава за такая может быть? Нешто порядок это: на одного беззащитного зверя двадцать мужиков с винтовками?.. Кощунство это!» Говорю набольшему: «Допусти меня, твое благородье, одного: оглянуться не успеешь медведя тебе доставлю, двадцать пять рублев жалованья тебе в залог кладу». Через час медвежье сердце теплое притащил, говорю: «Вашскородие, попробуйте сердешного».
Мы с ним только что аппетитно пообедали, пьем кирпичный чай. Его Бурка и мой конь траву у дымокура щиплют: комары не любят дыма, злобным облаком толкутся в ожидании.
Мы на мягкой, покрытой зеленовато-белым мохом прогалысинке, кругом тайга. Солнечный день, и лес сегодня тих, задумчив. Я пристально взглянул на ближайшую сосну, удивился: ствол этой сосны, от земли аршина на два, блестел на солнце огненно-красными рубинами.