Ну, так что, Пол? Поможешь? Оставишь ли ты эти деньги себе или разделишь их с напарником мне всё равно. Кстати, а где он?
Я понял вас Мистер. До Грэнтэма я буду следить за этим Мистером и помогать ему, если понадобиться. А, Джек, он позже, он после обеда, там на дороге будет ожидать меня. Он это, к своим там это А я его там это того, потом забираю. Он в аккурат живёт там, где мы лошадей меняем, на разъезде на первом.
«М-да, он, конечно, славный малый этот дровосек, этот Пол, этот бородатый викинг. Чёрт, да он прям точь такой же здоровый и медно-рыжий, как и те, вероятно, его далёкие предки. Зато честный, хоть и тугой, добродушный такой» думал Джон, когда был вынужден молча стоять и слушать все его путаные бредни.
Ладно, ладно, я понял тебя, не продолжай. Спасибо тебе Пол. Ты настоящий человек! Давай, пора уже, пока твой пассажир там буйствовать не начал. Я на тебя надеюсь, Пол! Счастливого пути! уже вслед прикрикнул Джон. Он немного отошёл и, улыбаясь, по-дружески махнул рукой отъезжающей чёрной карете с красной полосой, что опоясывала кузов, и на которой также белой, крупной эмблемой красовалось название транспортной компании.
Дилижанс отъехал, а Джон, задумавшись, всё продолжал стоять на ветру на опустевшем лобном месте, он стоял и молча, скупо глядел вслед уже почти совсем скрывшейся вдали карете. Плавно покачиваясь, кэб отдалялся всё дальше, задевая невзначай у Джона внутри какие-то холодные отголоски тоски, что медленно растворялись в атмосфере зимней утренней серости. А тем временем в пустоте сквера, что тянулся вдоль площади стоянки кэбов, клочьями хозяйничал туман. Меж голых древ, он как-то совершенно вольготно и безнаказанно распространял немую тишину, он сплошь сеял чувство одиночества, местами усиливая, уплотняя его ещё чуть сильней, а местами, оставляя фрагменты надежды, туман худел просветами. Новый день изначально был окутан слоями, и также он был наполнен промозглой моросью и странным чувством безвременья. Утренний город, кутая в саван улицы, деревья, дома с тянущимися вверх чердаками, что терялись где-то там, в хмуром небе, пронзая его своими остриями, промеж этого безмолвия, город всё же изредка напоминал о своём живом существе, заставляя редких прохожих таки преодолевать этот расстелившийся удел нигилизма, олицетворяющий вечность и хладное спокойствие. Стойкая морось по-утреннему искренно обнимала каждого прохожего, заполняла собой каждый переулок, каждый закуток, мимо которых, согнувшись, следовал Джон. Буквально каждое тёмно-красное кирпичное здание, официально вставшее вдоль строго вымеренных улиц, было окутано туманом, а по некоторым, стремящимся вдаль дорогам, так и вовсе струились клубы безвестности, но что самое удивительное, что всё это действо имело силу лишь в границах города. Стоило лишь немного отъехать, как туман становился едва ли прозрачным, и выходило так, что только здесь, в этой утренней невесомости Кембриджа таилась та плотная белёсая тишина, которую ещё пока никто не смел нарушить. По крайней мере, так казалось внезапно нагрянувшей на Джона романтике, пусть вокруг его одиночества было всё настолько пустынно, что можно было бы просто взять и раствориться в этой влажной прострации. Джон, забравшись куда-то вглубь себя и проживая там все эти мгновения, настолько увлёкся своими иллюзиями, что начал слышать, опять же как ему казалось, свои мысли, которые едва ли заметным эхом приятно голосили где-то в атмосфере этого всеобщего бархата. Динь-динь, динь-динь, откуда-то доносился тонкий звук колокольчиков. Он летел и соединялся с повисшим в воздухе серебром. Умиляясь, Джон шёл по бульвару и внахлёст его красивым мыслям тот тоненький звук колокольчиков вдруг начал близиться и усиливать амплитуду.
Эй! Эй! С дороги! Раззява! внезапный свист и громкий крик стремглав пролетели рядом с челом, едва ли не задев его. Вместе с грохотом кареты городского кэба поперёк всей той внутренней идиллией Джона наслаивалась, теперь уж отчётливо, отдаляющаяся земная брань извозчика. Джон, испугавшись отскочил, зло посмотрел вслед лихачу и, ступая по мокрым овальным каменьям очередной площади, он направился по знакомому пути к родным стенам колледжа. Все его мысли так или иначе были связанны с Ньютоном, он одновременно и переживал за него, за его глубинные расстройства, за его тотальную невнимательность в быту, и тут же он приземлёно размышлял о делах текущих, о кафедре, о ремонте, и, разумеется, о личном. Джон был одним из немногих, кто не завидовал Ньютону, кто совершенно просто и бескорыстно мог быть с ним рядом, беседовать, проводить время в лаборатории, и вечерами также разделять совместные интересы в кругу нечастых компаний. Джон, признаться, был доволен всем, ведь для него, как он сам считал, всё складывалось, как нельзя вовремя и кстати. Здесь была активно включена его личная заинтересованность, то ли в науке, то ли в делах его будущей карьеры, но также отдельным витком удачи на него пала и неофициальная просьба, исходящая от приближённых лиц профессора. В каждодневной реальности этого самого окружения, его как такового-то и не было подле, но, тем не менее, люди из того же королевского сообщества, а также люди прочих серьёзных сторон, корни которых уходили в глубины Лондон, они на самом деле были не совсем равнодушны к расстройствам Мистера Ньютона. В связи с чем именно ему, Джону, как бы неофициально, и быть может даже тайно, они и доверили курировать, присматривать и помогать Мистеру Ньютону во всём. Их учёные посиделки случались не так уж часто, но по содержанию они были весьма продолжительны, и вот однажды на одной из таких конференций, после очередной какой-то траурной церемонии к Джону и подошёл строгий человек и представился членом Королевского учёного совета. Джон на радостях студенческого тщеславия тогда сразу не раздумывая принял это закрытое предложение. От него требовалось не много, так, неприметная общечеловеческая забота о не старом профессоре, и помощь в разрешении самых, что ни на есть заурядных проблем, а также в его обязанность входило изредка обо всём писать в личном письме этому, как он представился, Мистеру Брэкстону. После чего, многие привилегии начали расти, а авторитет Джона как-то сам по себе непоколебимо креп. Домыслы тогда, конечно, активно кочевали молвой, уверяя всю городскую манерную кодлу в том, что Джон является неким близким, а быть может даже и вовсе родственным образом причастен к самому Королевскому сообществу, отчего все и старались держаться его окружения. Впоследствии, конечно, до Джона долетели все эти комья домыслов, но разоблачать, разрушать все эти уже крепко сформированные конструкции он не стал, тем более, зачем это было делать, если от этого он имел самую прямую выгоду. Окружение его признаёт, он смело движется, ступень за ступенью по пути к возвышению, да и ничего постыдного взамен он-то и не делает, если так разобраться, размышлял он первое время. Так и повелось, отчёт в неофициальном виде регулярно улетал, порученное Джону дело было под контролем, а болтливые вести, время от времени долетающие до юных учёных с высшего света, они да, бывали едки, но в обществе они были такими же иллюзорными, как и личность того таинственного покровителя Мистера Брэкстона. На протяжении нескольких лет их скрытного сотрудничества он по-прежнему продолжал находиться в стороне, ну а Джону также, соответственно, не хотелось копаться и выяснять, кто есть на самом деле этот самый Мистер Брэкстон всех всё устраивало. Но самое интересное, а быть может даже и самое отвратительное было то, что главный виновник всей этой круговерти, он сам ни сном ни духом не знал и даже не догадывался о подобных движениях за его спиной. Конечно, наверняка находились те, кто по доброте душевной смело и в лицо высказывал ему свои подозрения, но таков уж был склад Мистера Исаака Ньютона, что по сути, любая житейская пульсация оставалась им незамеченной. Да и вообще вся та научная компания при кафедре профессора математики Сэра Исаака Ньютона, она в общем-то, не была схожа ни с одним известным миру форматом подобных мужских собраний, скорее это больше напоминало некий детский занятный кружок по интересам с пометкой: «Доселе неизведанное». Только вот детям в отличие от взрослых дядек, подобные занятия в скором времени могли просто наскучить, но только не этим серьёзным сорванцам. Сам Ньютон, на протяжении всех своих лет, как в одиночку, так и в окружении соратников, он мог часами напролёт неподвижно сидеть, стоять, считать, наблюдая что-либо, будь-то проявление стихий или же просто глядя куда-то в прострацию, вероятно, находя в ней изображения ответов и новых задач иных измерений. Ньютон часто впадал в состояние некого безвременья, особенно когда изучал дыхание и шаги звёздного неба через им же созданный телескоп. Он фрагментарно отслеживал каждый миг, каждый всполох и взгляд иной жизни, напрочь забывая о своей.