Конечно, хозяйка прибегала. Но не кричала, а так очень даже вразумительно с коровой этой пегой, кстати, масти говорила:
Ах ты, моё чудо. Ну и чё, я так и буду каждое утро за тобой бегать? Смотри, уже все люди смеются.
Корова к хозяйке голову поворачивала. Корку хлеба с удовольствием хрумкала. Видно, что-то про себя хозяйке говорила, вздыхала и шла за ней.
Корова стала достопримечательностью Городка. Народ, что не занят работой или чем иным, обязательно утром к перекрёстку Зоологического подходил. Смотрели на корову, и лица становились добрее. Разглаживались морщины, мягче разговаривали друг с другом. Иногда даже мирились парень с девушкой или супруги. Бабоньки тут же выдумали: «Ето корова магию такую напускает, штоб людям добро сделать».
Так ли, нет ли, а долгие годы уже ставшие взрослыми мальчишки и девушки, вспоминая этот переулочек и корову, вдруг расслабляли всегда напряжённое «советское лицо», смотрели друг на друга, и в глазах у них была любовь и грусть.
Особо следует сказать о театре и базаре Городка.
Но, конечно, вначале о базаре. Он уж куда важнее театра. И даже кина. Ибо базар это и театр, и кино, и оркестр народных инструментов. Даже, может, и Совет Министров просто вот об этом лучше не говорить.
Итак, базар, базарный день. Утро, пятница. Уже все столики торговые заняты.
Куры, утки, гуси. Яичек корзины. Масло, сметана, творог, сыр.
А ягода-малина. Капуста, огурчики, «лучок-стручок, чё ты смотришь, мужичок».
Мужички, что на самом деле на продавщиц поглядывают, краснеют, отходят, закуривают свой самосад.
А недалеко уже Шлойме свои бороны, уздечки, обручи, подковы работает.
Мужики смотрели, спорили, ругались, покупали.
За Шлойме была площадочка. Звали её Цыганская. Туда цыгане приводили коней. Нарядных, вымытых. Ох, селянин, умрёшь да купишь.
Ещё эта площадочка была интересна, когда рынок уже закрывался.
Темнело. Но городская власть ох, мудра, прости Господи.
На площадке поставили три столба, и свет ночной, привлекая мошкару и ночниц, не давал возможности уйти молодёжи да и остальным.
Неправильно мы написали «молодёжи». Все были на этой площадочке молодые.
И начиналось!
Бас под гармошку вдруг начал рассказывать:
Около столба с лампочкой скромно сидел баянист. У ног, как водится, картуз. Понятно, для поддержания тонуса.
Первого певца заменял тенор, чисто выпевавший:
Конечно, публике, а её-то стало неожиданно много, всё было приятно и по душе. Уже девчонки да молодухи стали подпевать про Хасбулата удалого.
Народ подпевал. Кто-то уже приплясывал, но все смотрели налево.
Слева стояла группа цыган. Настраивались гитары. Девушки оправляли тихонько шали, юбки, шальвары и ждали. Отмашку дает главный. А у вольных цыган дисциплина ещё круче, чем в армии или, не к ночи помянуть, в лагере.
Уже спели под скрипку ребятишки с девочкой «Купите бублики, горячи бублики», когда один из цыган (ах, красив черт!) мигнул Маше, буркнул:
Заводи, Маня, заводи.
И тут же красивая Маша выскочила на площадку. За ней два парня с гитарой.
закричала, запела, зарыдала Маша, помахивая тихонько шелковым платком.
И дальше уже Маша с Лилит затянули «Очи чёрные».
Народ стал подуставать. А в картузе звякало, шуршало.
С площади неслось:
Как говорится в известном, уже позднее, через много лет показанном фильме: «Танцуют все!..»
Закончилось, когда вся толпа, уже человек за полсотни точно, рванула во всю глотку:
Народ шёл домой. Уже наступила суббота. Городок должен отдыхать. Во многих домах горели свечи. Только в таборе играла тихонько гитара. Цыгане обсуждали заработанное. К шатрам подсаживалась городская молодёжь. Среди парней были щёголи, или, как позже их назовут, пижоны, одаривавшие самых красивых и голосистых шикарными платками, уверяя, что привезены они прям из Франции. Как тут устоять. Да что говорить, жизнь продолжалась и ночью. А город уходил в сон.
Городок гордился своим театром. Конечно, по популярности театр не мог сравниться с рынком. Но Островский и Чехов с афиш не сходили. Каждая городская впечатлительная дева воображала себя «бесприданницей» и была переполнена эмоциями. А однажды эмоции просто захлестнули не только театральную общественность, но и весь Городок.
В Городке проживал скромный молодой человек, который звался художником. Да настолько хорошим, что однажды был вызван в Петербург, в Императорский театр, для изготовления декораций. Там состоялось знакомство с девушками вокалистками и из балетной группы. Люди были все молодые, весёлые, образованные, особенно жизнью не озабоченные и счастливо и даже влюблённо провели два месяца.
Художник писал декорации, девы репетировали, а балетные танцевали. Вечерами гуляли. Да как не гулять? Город-то какой. Петербург! Возникла, конечно, симпатия. Затем, может, чувство. Но не будем углубляться. Художник пригласил в Городок на недельку Анну Кернер, очень обещающую. Поющую в основном с Фёдором Шаляпиным.
Звал художник её уже Нютой. Просто раз бродили вместе, то что мешает? А правила приличия просто обязывали. Подумать только, к 1920-м годам ещё сохранились приличия. Не знаем, как в столицах российских, а в Городке сохранились. Приглашение приехать получила и подруга Анны.
В театре волнения были, как в любом артистическом сообществе. То, что приедет «фифа» из Мариинки, не очень опасно. Ну, может, даст здесь концерт. Да и уедет.
Но вот безобразие, что едет к художнику. Который был тих и скромен. И многим в театре нравился. Актрисы разошлись не на шутку. Им стало казаться все они уже не только влюблены в художника, но получили от него недвусмысленные знаки внимания и, может, даже обручены.
Театр начал бурлить. Хотя концерт с участием «фифы» готовился с привлечением артистов театра.
Всем было интересно знать, насколько слухи из Мариинки верны. Так как уже рассказывали, что при исполнении «Алеко» Шаляпин ударил кинжалом Анну Кернер и шов зашивали. А во время сцены ревности он, Шаляпин-Отелло, стал так душить Дездемону-Кернер, что она десять дней петь не могла.
Ну и ну, во дела столичные!
Анна же и её подруга оказались совсем не «фифами», а весёлыми и очень дружелюбными девушками.
«Во как, думали местные театральные. Мы бы не смогли. Мы бы хоть немного, но поругались. Или отметили, что туалеты на улице. Безобразие!»
А эти девушки ничего. Ходили в лес, набирали грибов. Купили вина, и вечером после очередного спектакля было даже весело.
Нюта, так стали называть Анну актрисы, сразу согласилась спеть немного.
Алябьева, Верстовского, несколько арий из опер.
Так всё и было. И здорово. Публика принимала Анну на ура. Местные расслабились и подобрели. Совсем всё стало хорошо, когда Анне пришла молния:
«Связи срочным подписанием контракта турне Европе немедленно прошу прибыть дирекцию театра.
Директор»
Вот и всё. Художник было хотел всё-таки что-то сделать, сказать. Даже сделал набросок поясного портрета. Но объясниться не успел.
Ту-ту, поезд умчал Анюту Кернер из жизни художника.
Кто знает, как сложилось бы. Правда, мама художника тихонько своему мальчику, впавшему в меланхолическое состояние, сказала мудрые слова. Как каждая мама.
Особенно не переживай. Придёт время, и всё образуется. Просто помни, что у тебя мама. И это на всю жизнь. Даже если меня и не будет.
Ажиотаж постепенно затих. Народ вновь смотрел «Бесприданницу» или слушал «Чио-Чио-Сан» и переживал. «Какой же мерзкий этот капитан! Бросил девушку, да с ребёнком. Его бы на профбюро вытащить. Враз бы в ум вошёл».
На периферии девушки вообще более чувствительны и сентиментальны.
«Провинциальные города»
Российский городок
Томск
Торжок
Кострома
Плес
Углич
Углич
Волжин. Белоруссия