Это я тебе, парень, говорю сказал он, обращаясь снова ко мне, отвернувшись от китайца. То, что сказано, правда, и ты будешь готовиться к этому дню максимально прилежно. Днем выполняя положенное, а ночью выполняя то, что скажем тебе мы с дедушкой Боджингом. Он тебе больше прапрадедушка, но это опустим. Да и я тоже уже девятый десяток разменял. Поэтому ты ешь и про себя, и про родителей по чуть-чуть рассказывай.
Я вкратце рассказал про себя, маму и папу здесь мне пришлось много уточнять и более подробно рассказывать о гарнизоне, людях, которых знал, событиях, происходивших со мной в детстве и в доме на плато у кузнеца-пастуха, про тренировки и обучение. Особенно дотошно расспрашивали про ритуал, когда мне выжгли два рисунка на груди. Это произошло после того удивительного случая в кузне у Игната Ипатовича, когда я выковал себе нож-ботгадер особой формы и потерял счет времени, а подмастерьем все двое суток у меня был сам кузнец.
Как оказалось, мне удалось получить особый рисунок на клинке, который назывался рунным, и именно после этого Игнат Ипатович выжег мне два клейма с пятикопеечную монету на груди специальными клеймами. Тогда я этого не почувствовал потерял сознание, как только стукнул, правя край клинка в последний раз.
После этого страшного и зловещего для меня разговора мне, поевшему и разморенному едой и трепом, выпившему специального, по словам китайца, отвара для лучшей работы желудка, сказали идти в дальний конец пещеры за кухню и хорошенько выспаться. Но прежде искупаться и пройти необходимые процедуры для восстановления сил и здоровья.
За большой пещерой, в которой мы были, находился природный бассейн с теплой водой примерно три на три метра. Я залез в него и, провалявшись минут шесть, практически заснул. Но поспать мне снова не дали. Боджинг позвал меня и, жестом указав на странный стол с подставкой со всякими склянками и предметами, сказал ложиться.
Меня пристегнули так, что я не мог пошевелиться.
Закрой глаза и расслабься. Дыши глубоко, волной, знаешь, как это?
Я угукнул.
Жди, когда услышишь музыку, все равно какую. Но ты ее обязательно услышишь.
После этого меня натерли каким-то маслом, которое вкусно пахло розой, и начали втыкать иглы. С акупунктурой я был знаком, и меня не пугало начало постановки системы начиная с пальцев рук, а вот длиннющие иглы, вставляемые в ноздри, лоб и глаза да, глаза! впечатлили не на шутку. Я попытался дернуться, но не смог. Пристегнутое накрепко тело налилось тяжестью, двигаться не хотелось, а сквозь туман в голове запел Виктор Цой.
Сколько я лежал, не могу сказать, все время летал где-то. Но когда я почувствовал, что ремни ослабли, и встал со стола, состояние, было такое, как будто я проспал часов двенадцать. Хотелось есть, и, если бы был жареный слон, обглодал бы до косточки.
Все, иди поешь. На столе стоит чугунок. А потом спать. Завтра первый день. Подъем в четыре утра.
В пещере уже везде был приглушен свет. Я дошел до скрытого шкафа-двери, вышел в комнату, отведенную мне для сна и, упав на коврик, мгновенно заснул. Если мне что-то и снилось, то ничего не запомнилось. Растущий организм отсекал ненужную информацию. Подъем был короткий. Я почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо, и тут же открыл глаза. Встал. Рядом стоял внук деда Боджинга, Лян, именно так его представили вчера. Он потребовал подчиняться его словам так, как будто это говорит сам китаец.
Первый из множества одинаковых дней начался большой горячей лепешкой, куском мяса, по величине не уступающим лепешке, и литровой кружкой козьего молока. Потом Лян дал мне надеть небольшой передник-трусы из грубой ткани серого цвета и кожаный ошейник раба. Он взял миску с чем-то вроде клейстера, намазал мне ступни и ноги до колен. Масса была прозрачной, но быстро застывала, образуя невидимую эластичную корку. Ощущение было такое, как будто надел невидимый носок, и Лян объяснил, что рабам обувь носить запрещено, как и одежду, поэтому придется в зависимости от погоды мазаться этим гелем. Он защитит от холода и острых камней.
Я быстро дожевал лепешку с мясом, допил молоко они оказались удивительно вкусными и пошел за Ляном. Он должен был сегодня показать, что и в какой последовательности нужно делать и как себя вести. Пока мы шли за ведрами, он начал меня инструктировать.
Что бы ни происходило, ни в коем случае не смотри туда. Видишь любого человека без рабского ошейника смотришь в землю и быстро обходишь его как можно дальше. Лучше вообще избегать с встречаться кем-либо. С рабами не разговаривать. Услышат того раба убьют, а тебя посадят на цепь в выгребной яме. Заканчивать работу должен к заходу солнца. Как только стемнеет, выходить за пределы сарая, где живешь, запрещено.
За то, чтобы я не убежал, своей жизнью отвечали дедушка Боджинг и дед-дуб Александр. До полудня я чистил ту самую выгребную яму, в которой, как рассказал Лян, я провел две недели с дырой от колючей проволоки в боку. Сначала я вытаскивал все из нее ведрами, а потом промывал ее чистой водой до тех пор, пока камни не очистились от налета. Пару раз приходили тетки, одетые в паранджу, и выливали ведра с отходами, норовя попасть в меня зловонной массой. Мне приходилось чуть смещаться, но все равно часть отходов попадала на тело, отчего они радостно каркали на своем языке. Я терпел. И вообще, как сказал дед Александр: «Хочешь выжить здесь и вернуться домой, терпи». Я и терпел, потому что домой я хотел так, что зубы скрипели.
После того как очистил яму, Лян сказал, что теперь я должен взять арбу с бочкой и тащить ее к речке. Из реки ведром набрать в бочку воды и тащить ее к зиндану. Там вылить в колоду перед входом и снова идти набирать, и так пока хватит сил.
Легко было сказать! Арба на двух больших деревянных колесах была более-менее легкой, а бочка оказалась литров на триста. Я даже не представлял, как потащу ее с моим ростом 170 сантиметров и весом чуть более 55 килограммов, а теперь уже и того меньше. Для своего возраста я был неплохо физически развит, но не для того, чтобы умудриться поднять такой вес. Все это я сказал Ляну, но он твердил: «Так сказал дедушка».
Набрав в речке бочку, я попробовал ее сдвинуть. Арба стояла намертво и даже не собиралась шевелиться. Поупиравшись в нее со всех сторон, я решил слить половину воды и попробовать снова. Арба пошевелилась, но тащить ее в горку по каменистой дороге я и подумать не мог. Слил еще воды.
«Вроде теперь получится», подумал и потащил.
Удавалось протащить десять, редко двадцать метров, и надо было останавливаться, чтобы отдохнуть и отдышаться. Мышцы ног дрожали. Спина не разгибалась и ныла тягучей, вязкой болью, а солнце постепенно шло к закату. Уже два или три часа я тащил эту арбу. Ступни и пальцы ног, несмотря на защитный гель, были сбиты в кровь. Пот тек ручьем по спине и груди. В полном отупении я делал шаг, дышал, переносил весь вес на другую ногу и делал рывок. Наконец я увидел окончание подъема, а за ним было поселение.
Когда арба перевалила взгорок, она стала толкать меня, норовя переехать через мое измученное тело, скатиться вниз и сбросить с себя ненавистную бочку. Уж не знаю как, но мне удалось спуститься без разрушения арбы и вылитой бочки. Я посмотрел на солнце. Оно почти скрылось за отрогами ущелья, и через двадцать минут в долину должна была прийти ночь. А это для меня была верная смерть.
«В выгребной яме еще как-то жить можно, а вот с пулей в голове не получится», пронеслось в голове. По этому поводу мне и Лян, и дедушка сказали однозначно: «Увидят часовые после захода солнца пристрелят, не задумываясь, а уж потом будут разбираться, кто ты и зачем ходил в темноте». Это правило касалось всех рабов в поселении и выполнялось неукоснительно.