См-мотрите, к-какая за-аботливая
Не иронизируй, упрямец! Я дам тебе блаженство успокоения, когда не надо уже ничего, и даже смешно становится от того, как много тебе нужно было прежде. Миг освобождения от рабства привычек и человеческой немощи это миг абсолютной свободы, когда кончаются все жизненные запреты, и дух, наконец-то восторжествовавший над телом, способен презреть не только все общественные правила и этикеты, но даже законы физического мироздания. Ты вновь становишься таким, каким был изначально: независимым и чистым, к чему неосознанно стремился весь жизненный период.
Вспомни: на каждом очередном этапе ты испытывал душевный протест против новых ограничений. Самый сильный когда тебя отдали в детский сад Не помнишь?
Ты плакал так, что выворачивалась наизнанку твоя нежная, младенческая душа. Не успевая вздохнуть, выталкивал надрывные, кое-как получившиеся звуки, и тянул к отцу руки через порог групповой комнаты, который тебе запретили переступать.
Отец смотрел сердито: он уже опаздывал на работу и был не в состоянии унять поток твоих чувств; и, когда он сделал движение к выходу, ты, приседая от невероятного усилия, выдавил слова, которых ни разу ещё не произносил: «Не уходи!» Отец удивился, но лишь прикрикнул и ушёл.
Тебя бросили, предали, хотя этих понятий ты ещё не знал, и ты проплакал весь день; отказывался есть, и тебя насильно уложили спать
А вечером ты плакал на руках у матери, не имея возможности рассказать, как вcё время, проведённое «там», единственное несколько раз произнесённое тобою слово тебя унижали, нарочито игнорируя твои желания и капризы. Для матери излишним был жест, когда ты, спрятавши заплаканное лицо у неё на груди, указывал пальчиком себе за спину, она и так прекрасно всё понимала: твоё «там» резало материнское сердце словно по живому и оно отзывалось в ритм с твоим трепещущим от негодования сердечком; но и мать, готовая защитить тебя собою от любой физической угрозы, была бессильна против общественной системы.
Потом время отбирало свободу всё больше и больше, а самого времени на твои личные дела оставалось всё меньше и меньше. Жизнь брала своё, постепенно закрепощая тебя, замыкая на тебе всё новые звенья ограничений. Помимо прилежной учёбы в двух школах, а затем в ВУЗе, ты обязан был выполнять глупейшую по содержанию общественную работу, поступаться интересами ради пустых мероприятий, считаться с позицией взрослых, даже если она насквозь лицемерна, терпеть присутствие неприятных людей и соблюдать ещё множество неписанных правил и приличий.
Ты подчинялся. Ненавидел это подчинение, но подчинялся, временами в сердцах изрыгая фразу: «Когда же это всё кончится?» на что получал, порой, ядовито-банальный ответ: «Когда помрёшь!»
А в теперешнем положении жизнь и вовсе доставляет тебе одни лишь страдания Не довольно ли? Подумай!
И п-подумаю! Взамен жизненных м-мук ты п-предлагаешь один миг блаж-женства Один! А потом? Скованность зак-коченевшего тела, более отвратная, чем чувство ус-сталости, полная бесчувственность и м-мерзкий тлен!
Помилуй, дорогой! Это лишь утрата тела, не слишком совершенного, не очень приспособленного. Душа человека бессмертна, она
А-ай-й! Врёшь!! Моя религия атеизм. Я не успел вложить душу в творения и предметы, от возбуждения он перестал заикаться. Она умрёт вместе с телом и не оставит знаков, по которым можно было бы её расшифровать. Никто никогда не узнает, как я чувствовал, мыслил, жил. Ты отбираешь всё: возможность двигаться, радоваться, ощущать. И это ещё более жестоко! Не-ет, ты не благодетельница, ты ужасающее зло, образина под маской юной обольстительницы.
Сколько оскорблений! тембр голоса стал жёстким. Джентльмен не оскорбляет женщин!!
Она шагнула к постели. Несчастному показалось, что воздух уплотняется, становится ватным и забивает ему рот и бронхи.
Не подходи, я боюсь тебя! он не замечал, что переходит на крик. Не вынимай рук из карманов, я не хочу!!
Ну, вот ещё, какие глупости. Ты, оказывается, боишься женщин? Чудн`о, право
Ты не женщина!
А вот пойдём со мной узнаешь.
Не пойду. Ни за что! Уйди, исчезни!!
Молодой человек! Прекратите истерику!! Никуда ты от меня не денешься, и никто тебе не поможет!
С-сца-апала! Т-тварь!
Стыдись, мужчина! Молодой, сильный, дрожит, как девственница в брачную ночь. Встань! Неприлично валяться при даме в мятой постели.
Из-здеваешься!? Я р-рукой пошевелить не могу.
Хотя бы попробуй! Не желаешь быть мертвецом будь до конца человеком: свою слабость можешь преодолеть только ты сам.
Она отошла к окну и отвернулась. Дыхание восстановилось, но страх не прошёл. Не удавалось унять нервную дрожь. Он смотрел ей в спину. Она стояла в первоначальной позе, почти без движения. Чуть колыхнулись волосы, когда его взгляд переместился выше, и он вдруг осознал, что они наблюдают друг за другом взаимно: он настороженно, она насмешливо и цепко,.. и глубоко, будто голым посадила на стеклянный стол и до последнего уголка просвечивает чем-то трепещущую душу. Он растерялся. Некоторое время выжидал. Легче не становилось. Где-то в голове мысли протискивались в узкую щель и, казалось, разрывали мозг: « Не уходит А если опять повернётся? Ну уж нет! Но что же делать? Вот дьявольщина! Попробовать!? А ну, соберись Соберись! Встать!!»
Он несколько раз коротко хватнул ртом воздух и рванулся с кровати, не соразмеряя сил. Страшная боль пронизала лёгкие, ухватилась за сердце, волной прошлась от макушки до пят. Глаза застлала чернота, в ушах разрастался шум гигантского прибоя. Он почувствовал, что теряет равновесие.
«Изловила-таки, ведьма обманула» смысл, трансформируясь из мысли в настроение, неумолимо вытеснял остатки надежды.
Но в следующий миг будто множество иголок вонзилось в ступни непослушных ног, порождая зудящую боль, и он ощутил в них крепнущую опору. Шум прекратился, медленно прояснялось зрение. По телу ударила судорога и начались приступы выворачивающего кашля. Изо рта извергалась липкая пена. Он захлёбывался, давился, плевался, а она всё выходила, заполняя рот и нос. По лицу обильно текли слёзы.
Тьфу ты, гадость! Да что же это такое? прохрипел он в промежуток между приступами, заметив красные пятна на белых простынях.
Что это? Наверное, это жизнь возвращает свои права, она ответила не оборачиваясь. А ты думал она чище смерти?
Силы понемногу восстанавливались. Он направился к умывальнику, открыл кран, из которого потекла ржавая вода, несущая запах и вкус железа, схожий с запахом и вкусом его собственной крови, которую он намеревался смыть. Подрагивающими руками он взял графин с чистой водой, умылся над тазом, за неимением полотенца кое-как вытерся всё теми же простынями, отыскивая на них относительно чистые места.
Ну что, переломал себя? Иди-ка сюда.
Осторожно, ощупывая нервами пространство, он стал приближаться. Вопреки опасениям жуткие ощущения не наваливались. С каждым мгновением он чувствовал себя всё увереннее. Телу возвращалась былая подвижность и гибкость. Он подошёл к окну и, не глядя на неё, встал рядом. Она выпрямилась и чуть отступила назад из поля его зрения. Над ухом он услышал её голос, зазвучавший мягко и тихо, только для него. Голос убаюкивал, проникал внутрь; смешиваясь с кровью, наполнял тело неизвестной сладостной истомой.
Посмотри, как прекрасен мир! Ты залежался в этой серой камере и позабыл звучание и краски жизни.
За окном проснувшееся солнце разгоняло молочный туман. Нагретый, полегчавший, он устремился вверх как занавес в театре, раскрывая глубины перспективы. Открылся близкий лес. Подшёрсток молодых сосёнок переходил в черёмуховые аллеи, разбавленные жёлтыми осинками и розовыми клёнами. Над ними поднимались огромные сосны с густыми кронами и ровными стволами.