Я не решался открыть. Мне предстояло взять в руки доказательства существования Атлантиды! Этого исчезнувшего, удивительного мира аксельбантов и хрусталя, балов и плюмажей, титулов и золотых ливрей, мне слышалось цоканье копыт по мостовой, я чувствовал запахи Порох и лошадиный пот Ладан и едкий дымок погасшей свечи
Пальцы осторожно надорвали плотную бумагу, я освободил от упаковки большую шкатулку красного дерева. На крышке красовался графский герб. Я впервые видел свой родовой геральдический символ, красно-чёрный щит с золотым орлом, увенчанный дубовыми листьями Я осторожно откинул крышку. В маленьком бархатном чехле я нашёл серебряную монету. На аверсе был незнакомый мне профиль и надпись «Б. М. Константинъ I Имп. и Сам. Всеросс. 1825». На реверсе двуглавый орёл империи. На дне шкатулки я нашёл записки графа Андрея. Кожаный дневник листов, испещрённых каллиграфическим почерком действительного статского советника Андрея Васильевича Рихотина. Так я и узнал эту интереснейшую историю ушедшего от нас навсегда мира.
ГЛАВА 1. ВЫНУЖДЕННАЯ СЛУЖБА
Июнь тысяча восемьсот девятого года выдался в Петербурге знойным. Огромные окна в кабинете были распахнуты настежь, но тем не менее лёгкие занавески не улавливали ни малейшего дуновения. Следственный пристав управы благочиния города Санкт-Петербурга, при недавно учреждённом высочайшим указом Министерстве внутренних дел, граф Андрей Васильевич Рихотин сидел, откинувшись на спинку кресла. Переварить события последних недель было нелегко.
В голову лезли обрывки щемящих сердце воспоминаний, служба на линкоре «Селафаил», бескрайнее море и режущая глаз белизна парусов. Рихотин любил море. И службу знал крепко. В двадцать два года он уже капитан-лейтенант, сам адмирал Сенявин прочил ему самое блестящее будущее, но флотская карьера оборвалась неожиданно, хотя и славно. Год назад, при Дарданеллах, русский флот адмирала в результате дерзкой и доблестной атаки отправил на дно половину флота османов, потеряв в этой славной баталии менее тридцати человек. Виктория была громкой, и Рихотину было вдвойне обидней оттого, что она оказалась для него последней. Турецкое ядро во время боя попало в мачту и срикошетило на мостик, убив вестового матроса и оторвав графу два пальца левой руки. Щепки от разбитой мачты крепко посекли ему ногу, и даже теперь, после долгого лечения, он прихрамывал. Службу на корабле пришлось оставить, Рихотин даже подумывал, не уехать ли ему из Петербурга в имение к родителям, но две недели назад он получил письмо от министра, князя Куракина, с предложением должности следственного пристава с присвоением чина коллежского асессора. Оказалось, что адмирал не оставил своего любимца и порекомендовал молодого графа князю как дельного и смекалистого человека. Рихотин не посмел отказать всесильному министру, да и Сенявина подводить отказом совсем не хотелось.
Первая неделя новой службы прошла в знакомствах с новыми сослуживцами, аппаратом присутствия и чтении бесконечных указов, депеш и инструкций. Для живого и подвижного ума графа, не приученного к бесконечной бюрократии, каждый день на службе становился пыткой. Вот и сегодня он как мог оттягивал выход из дома. Наконец часы пробили девять раз. Рихотин подавил тяжёлый вздох.
Григорий! Сюртук!
Сию минуту, ваше сиятельство!
Рихотин поморщился. Уже продевая руки в рукава тёмно-коричневого гражданского сюртука, он спросил:
Сколько ты у нас уже служишь, Григорий?
Сорок два годочка, ваше сиятельство, как один день.
Так ведь я уже как двадцать три года тебя прошу, друг мой, называй меня Андреем Васильевичем, ведь невмоготу от тебя про сиятельство слышать, улыбнулся граф. Подай-ка перчатки. Он натянул на левую, осиротевшую от турецкого ядра кисть шёлковую, сшитую на заказ трёхпалую перчатку, затем проворно надел правую. Что там матушка? Писем не было?
Не было писем, Андрей Васильич, знаете ведь, я б непременно известил Только до писем ли? Весь Петербург на ушах! Глашку утром на рынок посылал, прибежала в состоянии нервическом, говорит, гусара какого-то на Галерной пристукнули
Григорий поморщился Рихотин.
Виноват, Ваше Си Андрей Васильич Жизни лишили. Говорят, генерал целый! Виданное ли дело, посреди столицы, как в вертепе каком
Дальше можно было не слушать. Граф знал старого слугу как облупленного, Григорий не любил столицы, всей своей широкой душой обожал Рихотинское имение на Смоленщине и тяготился всем, начиная от сырого климата Петербурга, заканчивая нравами и ценами на муку, сахар и «кофей». Рихотин тяжело спустился с лестницы, опираясь на тонкую трость, нога дурно сгибалась, но доктора советовали ему побольше двигаться. Интересно, что же за гусар? С генеральским чином-то Григорий, конечно, погорячился, но ведь и вправду если на Галерной, то ведь это совсем недалеко от дворца
Коляска ожидала у дверей. Ехать было минут пятнадцать, дорога проходила вдоль канала, и прохладный ветерок приятно обдувал лицо. Обычно мерный стук копыт по мостовой и широкие, правильные петербургские улицы действовали на графа успокаивающе, но не сегодня. Необъяснимое волнение, появляющееся откуда-то изнутри при появлении опасности, завладело им.
У здания Управы было непривычно людно, едва Рихотин появился в дверях, пристав шагнул к нему навстречу:
Ваше высокоблагородие! Вас господин генерал к себе требуют!
Кабинет обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Александра Дмитриевича Балашова располагался выше этажом, в самом конце коридора. Всюду сновали люди.
В приёмной никого не оказалось, дверь в кабинет была распахнута, и Рихотин шагнул внутрь. Генерал сидел за огромным дубовым столом, его большая курчавая голова гордо выглядывала из высокого, шитого золотом воротника мундира. Взгляд был отрешён и, казалось, созерцал пустоту.
Ваше Высокопревосходительство! Рихотин вытянулся во фрунт и кивнул. Вы желали меня видеть?
Да, граф, садитесь, Балашов кивнул на стул. Вы, как я понимаю, уже знаете, что произошло?
Благодарю, я постою. Нога ещё дурно сгибается. Убийство?
Генерал задумчиво расстегнул ворот мундира.
Ну как знаете. Да, утром убит ротмистр Ахтырского полка. Обнаружил ямщик, он там, внизу, его пристав опрашивает. Дело шумное, сами понимаете, центр Петербурга! Вечером государю докладывать, а докладывать-то, в сущности, и нечего.
Балашов встал, заложил большие, ухоженные руки за спину и подошёл к окну. Убиенный нынешним утром ротмистр был очень непрост. Герой Аустерлица, бретёр, рубака и отчаянный любитель дамских будуаров, Михаил Валевич. Входил в ближайшее окружение великого князя, о чём Балашову час назад рассказал генерал Баур. Рихотину об этом факте биографии покойного ротмистра знать было ни к чему, целее нервная система будет и объективнее выводы. Пусть пообвыкается. Тут не флот и не гвардия, иногда и в дерьме копаться приходится. Не оборачиваясь от окна, Балашов медленно выговорил:
Я поручаю это дело вам, граф, он повернулся к Рихотину и посмотрел ему прямо в глаза. Пора начинать службу по-настоящему. К вечеру ожидаю первые результаты, полагаю, вы успеете изложить версии случившегося? он вопросительно поднял брови.
Рихотину стало не по себе, но виду он не подал.
Я постараюсь, Александр Дмитриевич! Вы позволите идти?
Да, разумеется, более вас не задерживаю.
Рихотин медленно спустился по лестнице, нога ныла, но он не чувствовал боли. Первое дело и сразу убийство! С чего начать? Какие версии? Хотя с чего начать было, разумеется, понятно. Нужно послушать, чего там болтает этот ямщик. Хотя наверняка что-то обычное, проезжал, увидел, доложил Бред какой-то. Разве об этом он мечтал? Вспомнились белые, как облака, пухлые от ветра паруса, свежий и солёный ветер, ласкающий загорелое лицо. В какое решительное и героическое время он живёт! Мир находится на историческом изломе, в Европе грохочут пушки, разыгрываются великие сражения и на смену замшелым идеям монархии весёлой и молодой походкой шагают республиканские идеи Наполеона! Им восторгается вся молодёжь. И также неистово его ненавидят престарелые государственники. В кают-компаниях и офицерских собраниях этого «великого корсиканского коротышку» славят как реформатора, революционера и военного гения, в столичных салонах обсуждают его статьи в «Монитере». Даже разгром армии Беннигсена при Фридланде и заключённый в Тильзите посреди реки мир между двумя императорами настроений в обществе не переменил. Рихотин не понимал почему, но это было так. Между тем любому мыслящему человеку было ясно, что Тильзит лишь перемирие перед большой войной. Войной, в которой Отечество будет в огромной опасности, а он, Андрей Рихотин, вынужден заниматься презренным для всякого дворянина делом быть ищейкой. Это решение далось ему очень нелегко, но граф после долгого взвешивания всех аргументов бросил на весы главный служить Отечеству надлежит не только ремеслом военным, но если волею судьбы не дано продолжать службу в мундире флотском, то и сюртук коллежского асессора для сей благой цели также потребен.