Полгода проект только разрабатывался, четыре года строили. И вот она стоит и смотрит на этот мрачный восьмиугольный замок, глазеющий на неё узкими окнами бойницами с двойными решетками, наружными и внутренними. Подозрительно наблюдающий за действительностью через двойной ряд узких, трехметровых металлических ограждений, уходящих вниз двухметровыми фундаментами. Три этажа вниз, два этажа над землей. Двенадцать с половиной тысяч квадратов. Вертолётная площадка на две машины. Функция умного дома по двадцати двум позициям. Полная автономия на три года на пятьдесят человек. И ведь уже использовала его, в коронавирусное безумие, здесь и отсиживалась, отсюда своей маленькой империей управляла. А в том году функции умного дома завела себе на мобильник
Ну, где же они, заставляют хозяюшку ждать
Богатырей было четверо, работали по месяцу вахтой, два в день, два в ночь, через месяц эти уезжали домой, приезжали другие.
Ну, кто тут у нас, ааа, Афанасссич, друг родной, отворяй калитку. Любушку в машине развезло до полного, и язык её стал существовать отдельно от мозга, отдельно от тела. Странно, мелькнуло у Любушки в голове: голову контролирую полностью, а язык заплетается, и тело совсем не слушается. Чудеса. Я все-таки нажралась, первый раз в жизни нажралась. Как поросенок. Или как свинья? Интересно, в чем разница? Свинья уже рожавшая, а поросёнок ещё девица?
Здравствуй Афанасссич, я вот тут до дому иду, да что-то не очень у меня получается.
Афанасьевич, отставной по ранениям капитан с СВО, подошел ближе: Любовь Сергеевна, осторожно, давайте Вам помогу. Подставил руку. Любушка опёрлась, и молча, с какой-то, невесть откуда взявшейся злостью медленно потащилась, вися вначале на руке, а потом и вовсе упав на здорового Афанасьевича. Дойдя до дома, приникла к динамику видеофона. Золотая моя, открывай.
Здравствуйте Любовь Сергеевна.
Умный дом открыл дверь, и Любушка ввалилась в прихожую. Дверь закрылась.
Ну вот я и в Хопре. Золотая, свет.
Зажегся свет, и Любушка медленно двинулась в глубину гостиной залы: Оп-ля. и туфелька с левой ноги улетела налево.
Оп-ля. и вторая последовала вслед за ней.
Упала шубка, упала бутылка. Упала на шикарный диван Любушка, изогнувшись и стянув с себя платье через голову: Золотая набери мою ванну.
В ожидании и размышлениях Любушка почти заснула, когда Золотая доложила: Любовь Сергеевна, ванна готова.
Любушка с трудом поднялась, и повернув на лестницу, двинулась на второй этаж. Хлоп, слетела верхняя половина белья, и она вышла на второй этаж в одних трусиках.
А вот и моя спальня, а вот и моя ванна, а вот и мои
Любушка вошла в ванную комнату, пальчиком испробовала воду и нырнула в ванну-бассейн. Вместе с головой. Вынырнула. Легла затылком на край притолоки. Почувствовала некоторое облегчение. Потом вдруг замутило, и она еле успела перегнуться к биде. Вытошнило бурным потоком. Любушка сполоснула рот, высморкалась, стало легче.
Ах ты дрянь такая, протрезветь хочешь, зарычала она, И что мне с тобой трезвой потом делать? Не будет этого.
Она мокрой доплелась до бара, открыла. Мда, не густо. Ладно что тут. Ооо, когда-то популярный Белый Аист. Не тот, подделка с пластмассовой пробочкой, а настоящий, с пробковой. Ну е-мае, как бутылку открыть, то. А, вот и штопор. Ладушки, это мы умеем.
Любушка услышала знакомое «чпок», и приложилась к горлышку. Алкашка блин. Так, закусить надо. Ааа, здравствуй мальчик бананан, конфетки Коркунова. Подойдёт. Так, что-то прохладно стало.
Любушка икнула. Берём пузырь, берём Коркунова Что еще берём? Еще берём телефон. Или как он там. Кстати, а что это мама с папой не звонят, да и братан молчит? Времени третий час. День прошел, и ночь проходит, а поздравлений нет и нет. Ну да. Нет ничего, ни звонков, ни СМСок. Так, сейчас мы им сами позвоним.
Сделав еще глоток, забросила в рот конфету, подумав, что уже есть захотелось, колбаски может порезать. Но нет, позвоню вначале. Странно, где мамин телефон. Что-то нет. А папин. Тоже нет. Ну-ка по памяти.
Мамин телефон молчал, молчал вообще. Никаких тебе вне зоны связи и т.д. А папин ну-ка. Ё-моё, и папка молчит. Уже предчувствуя что-то нехорошее, Любушка набрала брата. Гудок пошёл. Ну бери же, бери, Люба совсем забыла о времени, вся в напряжении вслушиваясь в гудок.
Наконец ответили: Да, слушаю.
Голос был сонный, ну ясно, с постели подняла.
Славочка, привет братишка, как дела? У меня сегодня день рождения вообще-то. Любушка приостановилась, Что молчишь, Славушка? Как жена, как детки? Что-то папа с мамочкой не отвечают, у вас все нормально?
Люба, здравствуй.
Голос брата звучал неприветливо, холодно, и Любе сразу стало не по себе. Брат так никогда с ней не говорил. Никогда.
Что случилось, Слава? предчувствие непоправимого овладело ей, бросило в холод, по спине пошёл озноб.
Родители. Они умерли. Ещё месяц назад. Вначале отец, а через неделю мама
Дыхание сдавило, воздух в лёгких кончился, но вдох не совершался. Люба замерла, она не могла понять смысл слов, как так, как: УМЕРЛИ. Это не про нас, это не про нашу семью. Это про других. Мама с папой не могут умереть, они не могли умереть, это неправильно. Она ведь как будто только вчера с ними говорила. Они вместе смеялись, строили планы на лето. Она собиралась к ним. Тут она поняла, что до сих пор не дышит, словно дышать отказывалась каждая клетка её тела, каждая клетка её мозга, каждая частичка её огромной грешной души.
Но ещё до вдоха она все-таки выдохнула: Как умерли?
Короновирус, какая-то мутация новая.
Они прививку делали?
Нет, отказались. Ты же знаешь, они в последнее время сильно верующими стали, всё за тебя молились, и всё плакали, будто чувствовали что-либо. Особенно мама.
Может надо было сделать?
Может и надо было, может нет. Соседушку, Акулинушку помнишь? Она сделала. Обе. В один день с отцом умерла.
Нависла тишина. Брат вздохнул: А ты где пропадаешь, я тебе две недели не мог дозвониться.
Люба с леденящим душу ужасом стала медленно вспоминать, как ей подарили последнюю модель чего-то телефонного, айфонн, майфон, она в них путалась, в этих огромных не понять, что телефонах-компьютерах-телевизорах. Она вспомнила, что туда перенесли только самые важные телефоны, самые деловые. А остальные остались в старом, который она бросила в ящик стола, где он и лежит. Бросила вместе с папой, мамой и братом.
Люба заплакала.
Люб, сестренка, не плачь, ложись, отдохни, завтра созвонимся, брат похоже не намерен больше общаться. Да и с кем, с пьяной бабой, с пьяной стервой, забывших своих родителей. Поделом ей.
Пока братишка, до завтра, сказала Любушка, понимая, что для неё завтра уже не наступит.
В трубке загукали гудки разъединения. Любушка медленно встала. Из зеркала на нее смотрела симпатичная стройная женщина с длинными ногами, подтянутым животиком, большой, ещё красивой грудью. Коричневые глаза сочетались с длинными каштановыми волосами. Точеная лебединая шейка. Взгляд умный, грустный и пьяный. Любушка ещё раз приложилась к бутылке и опять заплакала. Постепенно плач перешел в какой-то вой.
Наверное так воет волчица, стоящая у разорённого логова, над телами своих, убитых охотниками волчат. мелькнула мысль, но Любушка ничего не могла над собой сделать, не могла и не хотела. Ей нужно было выплакаться перед этим, страшным богоотрицающим действом. Ей нужно было оправдаться, если не пред Богом, то перед самой собой за тот поступок, на который она решилась. И она выла, как собака на смерть хозяина, только она выла на смерть свою, которую уже спланировала, и начала приводить в действие.
Люба заговорила: Ну, вот зачем я на свете? Зачем? Зачем мне жить, если нет мамы, нет папы, нет ни сыночка, ни дочки. Нет, и никогда не будет. Господи, зачем? Если у меня этого не будет никогда. Ни-ког-да. Люба продолжала рассматривать себя в зеркале.