Твой отец был умный человек, говорю я.
Конечно умный, согласно кивает он.
Меня так и тянет спросить, почему же он сказал, что, если отец не вернется, тоже хорошо. Нет, слишком рано.
Второе замечание.
Слушай, Стефек, не называй пана Валентия «Валентий», говори «пан Валентий».
Я и говорю «пан Валентий».
Приютская привычка выкручиваться.
Я сам виноват; теперь, разговаривая со Стефаном, всегда говорю «пан Валентий». Вопрос существенный, особенно в интернате для сирот. Сторож, судомойка, прачка обижаются, когда дети зовут их по имени. В разговоре с детьми всегда следует говорить «пан Войцех», «панна Рузя», «пани Скорупская».
Подтверждение сказанному об интернате: болезнь сближает домочадцев. Недаром и родители, и дети охотно вспоминают по крайней мере, хорошо помнят пережитые болезни. В интернате же болезнь это ненужные хлопоты, она часто способствует отчуждению.
Сколько я приложил стараний, чтобы он смог писать в постели! Пришлось вытащить все из ящика, поставить чернильницу в консервную банку, которую Валентий приспособил мне под пепельницу. Под ящик с одной стороны я подложил подушку, с другой книги. Стефан поблагодарил меня улыбкой. Интернат не может позволить себе такую роскошь.
Удобно тебе?
Да, и улыбка.
На этом столе Стефан навел порядок: сбоку книжки, в щели между досками ящика карандаш. Тяга к порядку у него врожденная. Ситуация новая, значит не подражает действует самостоятельно.
Теперь сидит и переписывает из букваря стишок.
Бе-лу-ю белую белую
И заканчивает мысль напряженно работает:
Белую руба белую ру-ба-шеч рубашечку.
Вздыхает.
Белую рубашечку Дам ей в дорогу белую рубашечку.
И все-таки сделал ошибку написал «блелую».
Видишь, у тебя вместо «белую» «блелую».
Улыбается смущенно:
Я еще раз перепишу.
Оставь, лучше после чая перепишешь.
Нет, сейчас.
Снова тишина, прерываемая лишь его сосредоточенным шепотом. Мрачный видит, что снова ошибся. В первый раз я, чтобы подбодрить его, сделал вид, что не заметил несколько ошибок, но теперь нельзя.
Как-то вечером он плохо читал и сам не понимал почему.
Потому что ты голодный, сказал я тогда.
Интересно, запомнил ли он.
Как ты думаешь, почему теперь хуже вышло?
А ежели раз не выйдет, так потом все хуже и хуже выходит.
И с отчаянием:
Я еще раз перепишу.
Даже покраснел, кулаки сжал.
Я поцеловал его в макушку (идиотизм), он чуть отстранился.
Сиро сиротинка бедная
И как раз на самом опасном месте, там, где в прошлый раз он пропустил целую строчку, Валентий приносит чай.
В до-ро-гу в дорогу дам ей дам ей в дорогу
Валентий кладет в стакан сахар. Стефан бросает взгляд и продолжает писать.
Ножик нашелся, говорит Валентий.
Стефан смотрит внимательно: ножик? Какой ножик? Подпер голову руками того и гляди вырвется вопрос; но нет, преодолел соблазн опять сосредоточен. Валентий улыбается, я делаю пометки, вкратце записываю интересный момент, Стефан ничего не замечает. И через мгновение, торжествующе, выжидательно:
Готово, пожалста! и улыбка.
Хорошо, только ты проглотил одну букву. Хочешь сам поискать?
Пьет чай, хмурит лоб, ищет пропущенную букву.
Жаль, что я не посмотрел на часы сколько времени он писал. «Часы, часы!» сколько раз я себе твердил и всегда забываю.
Две мысли. Первая: я столько времени работал с детьми, но не обращал внимания на улыбки. Это слишком тонкое, незаметное проявление, оно не воспринимается сознанием. Лишь теперь я вижу, что это важно и достойно изучения.
Когда он меня спросил как бы небрежно: «Я смогу поездить на лошади?» тоже с подкупающей улыбкой, я уклонился от прямого ответа: «Теперь скользко, лошади плохо подкованы может, летом». Дети должны знать, что их улыбка нас обязывает.
Вторая мысль. Переписывание для детей не бессмысленное действие, напротив, оно требует больших усилий: не пропустить букву, слово, целую строчку, не написать дважды одно и то же слово, не сделать ошибку, уместить слова в строке без переноса, постараться, чтобы буквы получились одинаковыми по размеру и стояли равномерно. Кто знает, может, именно в процессе переписывания ребенок вполне постигает текст? Понятно, что творческий ум скорее устанет от пассивного переписывания. Стефан, когда переписывал, напоминал художника, копирующего шедевр великого мастера. И как жаль учителя, который этого не видел, не ощутил этих усилий, но вынужден исправлять каракули в сорока тетрадках.
Трудность чтения для ребенка не только в составлении слов из букв, но и в незнакомых словах и грамматических сюрпризах.
Вот он читает:
Сол сол-н солн сол-н-це Пауза: соображает, что это значит, и быстро, бегло читает: Сонце.
То же и в стишке:
Э-тим поль-ским се-ре-на (с недоверием) се-ре-на-дам серенадам (себе под нос, вполголоса) что за серенады И вслух заканчивает: Этим польским серенадам жаворонки нас учили.
Мы, акробаты беглого чтения, умеющие по двум буквам угадать слово, а по двум словам предложение, уже не отдаем себе отчета, какие трудности преодолевает ребенок и какими способами пытается облегчить себе этот труд.
Как-то Стефан четыре раза прочел в тексте «Франек» вместо «Фелек». Я не стал поправлять. Когда он закончил читать, я спросил:
Как мальчика звали?
Франек.
Ничего подобного.
Ну Франек же.
Спорим, что не Франек.
Читает:
Фра Фре Фе Фелек.
Видишь, хорошо, что не поспорил.
Ну ладно.
Наверное, ты знаешь какого-то Франека?
Знаю.
А Фелека?
Нет.
То же самое на арифметике. Вместо «огурцы» он дважды прочел «груши».
Пять груш, сообщает он мне ответ.
Вовсе нет.
Умолкает, после минутной паузы решительно, почти гневно:
Именно что пять!
Пять, да не груш.
А чего?
Посмотри узнаешь.
Гру огру огу огурцов.
Вот видишь. Слушай, Стефан, может, ты волшебник? Фелеков во Франеков превращаешь, огурцы в груши
Его удивление, изумление: что это, как такое вышло? так умиляет, что я его целую.
(Абсолютно лишнее когда же наконец я от этого отучусь?)
Непонятные выражения его злят.
Читает:
У торговки девять яблок. Сколько яблок у нее останется, если четверо мальчиков возьмут по два яблока каждый?
Под нос, вполголоса:
Что еще за каждый И вслух: Одно яблоко.
Две монеты Монеты это я уже знаю, что такое, позабыл только.
Эта, казалось бы, нелогичная фраза содержит, однако, разумную основу: если он не знает, потому что забыл, то сможет вспомнить.
На двадцатой примерно задаче предлагает:
Я буду читать про себя и писать вам, сколько выходит в ответе.
Хорошо, а я буду кивать, если правильно.
Не он первый мне такое предлагает. Не знаю, в том ли дело, что ребенок хочет таким образом разнообразить работу, или есть у этого желания более глубокая подоплека потребность сосредоточиться в тишине.
Вечер
Прочитал молитву, поцеловал мне руку (эхо родного дома, разоренного войной гнезда одного из ста, тысячи, многих тысяч).
Пишу. Лежит тихо, глаза открыты.
Пан доктор, а правда, что если побрить голову, то волосы больше не растут?
Боится обидеть меня, прямо спросив про лысину.
Неправда, ведь бороду бреют, а она растет.
У некоторых солдат бороды вот такие, до пояса, как у евреев. Почему?
Обычай такой. А англичане даже усы бреют.
А правда, что у немцев много евреев?
И у немцев есть, и русские евреи есть, и евреи-поляки.
Как это евреи-поляки? Это что же, поляки, значит, евреи?
Нет, поляки католики. Но если кто говорит по-польски, хочет, чтобы полякам было хорошо, желает им добра тот тоже поляк.
Моя мама была русинка, а папа поляк. А мальчики по отцу считаются А вы знаете, где Подгайцы? Мой отец оттуда.
Сколько лет твоему отцу?
Сорок два было, а теперь сорок пять.
Тогда тебя отец может и не узнать ты сильно вырос.
Я сам-то его узнал бы.
А фотографии у тебя нет?
Откуда! Но есть солдаты, на него похожие.
Тихо. Вечер время необычайной важности для ребенка. Чаще всего воспоминания, часто тихие раздумья и спокойные беседы шепотом. То же в Доме сирот, то же в летнем лагере.