Подозреваю, что мать его прислушивалась к нашему разговору, потому что при этих словах она вошла с чайником и принялась мне жаловаться на бессовестных друзей своего сына.
– Ведь что ж такое, – сетует, убирая грязные тарелки и ставя чашки, вся квартира завалена, ступить прямо некуда. Ну, не надо чего распорядись как-то… Не склад…
Мы стали молча пить чай. После водки горячий чай обжигал горло.
– Знаешь, – сказал Кнопка, – я недавно был в гостях у Никиты Осоцкого. У него сын родился. Думали, как назвать.
Это явилось для меня новостью – что Кнопка ходит к Осоцкому в гости да еще думает, как назвать его сына. Осоцкий, вопреки ожиданиям, карьеры не сделал, жил тихо и встреч уклонялся.
– Я у него себя как дома чувствую, – продолжал тихо Кнопка. – Знаешь, есть в нем что-то особенное, славное такое.
Мне сделалось окончательно неловко и скверно. Невысказанное им было справедливо. Ясно, как к нему все относились. Пренебрежение – оно всегда чувствуется. И вдобавок – была ведь какая-то даже неприязнь: то ли от того, что он какой-то не такой, как мы, то ли от того, что, по совести, он многих в жизни крепко выручал, а отблагодарить вечно руки не доходили, знали – он и так не откажет, и оставалось какое-то смутное раздражение.
– Мы, знаешь, о чем с ним еще думали? – поднял глаза Кнопка. – Тем летом Володя Алтунин утонул, помнишь… А у меня полкладовки осталось: там горячность его, наивность, принципиальность там, прочее… Он же до двадцати семи нигде не уживался, – после этого в гору пошел. Замначальника КБ был уже…
– Хотел бы я знать, – задумчивом проговорил он, – что мне придется с этим всем когда-нибудь делать?..
– Дьявол, – сказал я, – неужели нельзя как-то приспособить все для пользования? все же передавать, а?
– Откровенно говоря, я думал… не выходит. Да и здесь – ненужное.
– Кому и нужное.
Мы просидели с ним до двух ночи, строя планы один фантастичнее другого.