Но такого пения Лейле слышать не доводилось. Когда Бродяжка закончил, Лейла вдруг поняла, что всё это время слушала его, закрыв глаза сама не зная, зачем. А потом она подумала вдруг, что его голос похож на чашу, до краёв наполненную колышущейся в ней тяжестью родниковой воды прозрачной и такой чистой, что даже сладкой, пахнущей мятой и клевером. А подумав это, Лейла почти испугалась да её ли это глупая деревенская голова, или ей приставили чужую, от какой-нибудь городской господинки, которая знай себе весь день мудрёные книги почитывает да гуляет по саду с арфой?
А что подумали Андрис и остальные, Лейла не знала. Когда Бродяжка допел, они ещё с минуту посидели у костра, а потом как-то незаметно исчезли. Не сказали ничего ни плохого, ни доброго.
Они остались у огня вчетвером Лейла, Бродяжка, раненая крестьянка и по-прежнему жавшаяся к ногам матери девочка. Лейла не знала, что и думать. Дети знают смерть, особенно деревенские, но чтобы в шесть зим, да смотреть, как умирает родная мать? Но когда Лейла попыталась увести девочку, та воспротивилась: сжалась в комок и протестующе замотала головой, по-прежнему не издавая ни единого звука.
Пришлось позволить остаться, а потом Лейле стало, по сердцу говоря, совсем не до неё. Хребет ночи ещё не переломился, когда женщина, до сих пор лежавшая тихо, вдруг стала стонать и метаться. Лейла пробовала положить ей на горевший, как печка, лоб смоченную водой тряпицу несчастная сбрасывала её и продолжала биться, почти как в родах. Иногда она затихала и начинала просить пить тихо и жалобно, как ребёнок, но стоило Лейле поднести к обмётанным лихорадкой губам ковш с водой, как подбородок несчастной сводило судорогой, и вода бесполезно проливалась женщине на грудь.
Никогда ещё Лейле не случалось видеть, чтобы душа так тяжело покидала тело. Все виденные ею смерти были лёгкими так или иначе. Когда Лейле было восемь зим, отец поехал в лес заготовить дров и, видно, прогневал чем-то лесного хозяина, так что тот подтолкнул подрубленное дерево, направил его не в ту сторону. Ещё четыре зимы спустя стала слабеть и гаснуть мать промаялась так весну, лето, а на исходе осени Лейла очень хорошо помнила, что за несколько дней до того снег наконец-то лёг накрепко, до весны просто не проснулась с ночи, и всё. Были ещё маленькие братишки и сестрёнки всего пятеро. Каждый из них пищал в подвешенной к кольцу в потолке люльке, словно котёнок, и маленькую Лейлу, бывало, посылали по ночам укачивать их и перепелёнывать в сухое. Но продолжалось это всегда недолго; ещё вчера громко плакавший, а сегодня молчащий кулёк клали вместо люльки в сколоченный отцом деревянный ящичек, а саму зыбку убирали в амбар до следующего жильца. С братишками и сестрёнками случалось то же самое, что и с маленькими курятами, которые иной раз падали в траву беспомощными клубочками жёлтого пуха. Лейла понимала это и смерть не пугала её. Она была частью жизни ну совсем как у листьев: те тоже осенью чахнут и падают вниз, чтобы потом перегнить. А перегнив, они напитают корни дерева, и оно выбросит новые листья и так будет всегда, из года в год, потому что без смерти не будет и жизни. И Лейла знала, что когда придёт её час, она тоже оторвётся от своей ветки без боли как лист. И куда-то полетит.
Но жизнь лежавшей перед ней женщины не желала отрываться от ветки. Это скорее походило на то, как если бы человеку пытались оторвать руку или ногу. Она с хрипом, надсадно втягивала в себя воздух, как будто вокруг его было мало а через секунду принималась звать кого-то, выкликать имена. Лейла стало по-настоящему страшно. Старые люди говорили а Лейла ещё девчонкой в рубашонке любила послушать такие разговоры что так тяжело, с борьбой, из жизни уходят колдуны и тёмные ведьмы. Их не пускает злой дар держит, как верёвкой, пока они не передадут его кому-нибудь другому.
Лейла затряслась, как заячий хвост. Ой, лишенько! А ну как это и правда ведьма? А передать дар ей, кроме Лейлы, тут некому!
На плечо ей легла рука, и Лейла чуть не подскочила.
Не пугайся, это я.
Лейла устало закрыла глаза. Она уже успела забыть, что Бродяжка тоже тут, рядом.
Не бойся, она не ведьма.
Откуда знаешь? само собой сорвалось у Лейлы, и она едва не зажала себе рот руками. Срамота-то какая! Правду говорят волос у бабы долог, а ум короток. Завтра весь лагерь будет болтать, что стряпуха ведьм да лешаков боится!
Она не ведьма и не колдунья. Обычная смертная.
Так чего ж к ней смерть-то не приходит? Измаялась вся!
Потому и не приходит, что измаялась. На сердце у неё тяжело, Бродяжка произнёс это так спокойно и уверенно, как будто читал по книге. Она детей своих не уберегла. Одна только дочка и осталась. Страшно ей девочку покидать. А не покинуть нельзя. Вот и мечется.
С этими словами Бродяжка подсел к ложу из еловых веток и решительно откинул все тряпки, которыми Лейла укутала умирающую.
Давай дадим ей воздуха.
Женщина и впрямь затихла и задышала глубоко и почти спокойно. Несколько глубоких, судорожных вдохов спустя она приоткрыла глаза и жалобно попросила:
Отпустите отпустите!..
Лейла, дай воды, попросил Бродяжка.
Лейла молча протянула ему ковш. Бродяжка зубами развязал тесёмки собственного рукава, окунул руку в ковш и прохладной мокрой тканью провёл по лицу женщины. Затем тихонько подул на разгорячённый лоб. Женщина как будто снова притихла. Бродяжка передвинулся ещё ближе к изголовью, склонился над лежавшей, словно вглядываясь в искажённое страданием лицо, а потом Лейла ушам своим не поверила тихо запел.
Голос его на этот раз был едва слышен, и Лейле вспомнились колыбельные, которые точно так же напевала мать, сонно покачиваясь у люльки. Всех слов Лейла разобрать не смогла, но ей показалось:
Отпустите меня в мой сон,Там поёт серебряный дождьТам заждался меня мой конь,Но следов в траве не найдёшь.Там горит на окне свеча Дом, в котором помнят и ждут,Где не тронет меня печальГде беда и боль не найдутДождь омоет на ранах кровь,Я вернусь наконец домой.Там родится музыка вновьСеребристой лёгкой струной.Там ладони хранят тепло,Что дарил нам живой огонь,Дождь, шурша, стучится в окноЧерез лапы сосновых крон.Синий бархатный взмах крыла,Серебристо-печальный звон Это смерть за мною пришла,Отпустите меня в мой сонБродяжка умолк и ладонью коснулся лба женщины. Та лежала тихо.
Уснула, осмелилась наконец прошептать Лейла.
Бродяжка едва заметно качнул головой.
***
Так Бродяжка остался в лагере при кухне. Лейла, поначалу обречённо решившая, что ей придётся теперь не только с утра до ночи стоять у котлов, но и приглядывать сразу за двумя малыми детьми Бродяжкой и прибившейся к лагерю девочкой была приятно удивлена. Бродяжка оказался на редкость толковым и исполнительным, да и сил у него оказалось всё-таки больше, чем Лейла сперва думала. Теперь, когда таскать воду, заготавливать сухостой и драить котлы можно было в четыре руки, дело пошло куда веселее.
Ещё удивительнее было то, что к Бродяжке не на шутку привязалась девочка. Заговорить она так и не заговорила, на все вопросы только кивала или мотала головой, и добиться от него хоть чего-нибудь вразумительного не мог никто, даже воевода. Но возле Бродяжки она торчала, как приклеенная, и Лейла недоумевала. Как же эти двое понимают друг друга, если она не говорит, а он не видит? Но странная эта дружба продолжалась, а языкастые солдаты, заметив это, тут же прилепили Бродяжке прозвище «нянька».
Так и получилось, что их стало вроде как трое: Лейла, Бродяжка и девочка. Имени её не знал даже Бродяжка, и Лейла стала называть девочку Витой. Так звали её последнюю, самую младшую сестрёнку, которая прожила дольше всех целых шесть лун, и Лейла успела привязаться к ней сильнее, чем к другим младенцам. Девочка ни единым жестом не дала понять, нравится ей это или не нравится. К Лейле она вообще относилась чуть ли не как к пустому месту: позволяла себя кормить, мыть и расчёсывать, но рядом никогда не задерживалась и чуть что, мчалась к Бродяжке, который, кстати, тоже стал звать её Вита. Девочка не возражала, и Лейла слегка успокоилась. Раз имя прижилось, значит, и другие раны постепенно зарастают.