В поисках объяснения, Федор обратил глаза на соседа и, обнаружив на его лице родственное недоумение, протянул руку:
Разумов. Федор.
Тимофей. Сомов, с энергичным достоинством подхватил руку сосед.
Как думаете, что это? спросил его Федор.
Не знаю, пожал тот плечами. Смс-литература какая-то
А наш лектор он кто?
Сочинитель из нынешних. Что, первый раз?
Первый признался Федор.
А я, видимо, последний усмехнулся сосед.
Потом появился господин сочинитель, и оказалось, что текст на листках его рук дело и что если соискатели литературных коврижек хотят, чтобы их читали, писать надо именно так. Федор не выдержал и поинтересовался, что будет, если он станет писать по-своему.
Не думаю, что это хорошая идея, усмехнулся мэтр и обвел глазами присутствующих: Еще вопросы есть?
Вопросов не было, и происходило это 12 сентября 2023 года.
2
Ну, и как тебе этот лохматый гуру? заговорил Сомов, едва они с Федором очутились на улице.
Полное разочарование! Все это я и в Интернете мог бы прочитать.
То-то и оно! подхватил Сомов. И он еще смеет лаять на Набокова! Вот уж правда: живой пес лает на мертвого льва! А все потому что завидует!
Он подкрепил негодование красноречивой паузой и спросил:
Торопишься?
Да вроде нет
Тогда не против, если прогуляемся, поговорим?
Почему бы и нет.
И они, свернув с шумного Невского, двинулись по солнечной стороне канала Грибоедова к Марсовому полю. Сомов поджарый, среднего роста и возраста, с умным, готовым прищуриться лицом и Федор чуть повыше, с рассеянной от новизны впечатлений улыбкой и пружинистой кроссовочной поступью.
Сам-то любишь Набокова? поинтересовался Сомов.
Ну так Читал кое-что, смутился Разумов.
«Лолиту» предположил Сомов.
Ну да смутился Федор.
Ну и как? Хотел бы писать, как он?
Вряд ли у меня получится. Молод еще.
Ну, почему же! Когда он писал свой первый роман, ему было приблизительно столько же, сколько тебе!
Значит, он родился писателем. И потом, лектор прав: его стиль не для всех.
Но «Лолиту» знают все.
Знают сюжет, а до остального дела нет. По себе сужу. Сам многое пропускал, когда первый раз читал. Это уже потом, когда попробовал писать, стал читать другими глазами
Это нормально. Сам через это прошел. Кстати, у меня его «Дар» прочно связан с «Облаками» Джанго Рейнхарда. Знаешь такого?
Нет, не знаю.
Был перед второй мировой такой джазовый гитарист. Тут ведь что важно
Сомов остановился, достал сигареты и предложил Федору.
Спасибо, не курю, отказался Федор.
Молодец! А я подымлю, если не возражаешь.
Сомов прикурил от зажигалки, и они двинулись дальше.
Да, так вот затянувшись и выпустив в направлении их движения тугую струйку дыма, продолжил Сомов: Тут важно погрузиться в атмосферу описываемого времени. Лично мне помогает музыка. Для меня музыка квинтэссенция эпохи. Вот я слушаю Джанго Рейнхарда и представляю послевоенную старушку Европу, которая под новые ритмы зализывает раны и старается забыть, что натворила. Пропитанная салонной томностью атмосфера, ритмичный, мелодичный джаз, надушенные платки, розы в мужских петлицах, шампанское, «Шанель 5», набоковские «прелестные, глянцевито-голубые открытки» Над Европой беспечные облака. Уходят в никуда и навсегда уносят безмятежность. Исчезающая натура с ее поэтическими мелочами вроде ржавой кнопки, удерживающей уцелевший уголок не до конца содранного объявления Те самые мелочи мирного времени, которые вскоре будут погребены под руинами новой войны. В общем, послевоенное похмелье и канун новой катастрофы, которую никто не ждет. Вот уж правда: «Ах, музыкант, мой музыкант, играешь, да не знаешь» Кстати! словно спохватившись, перешел Сомов на обыденный тон. В русской словесности две крайности Набоков и Платонов. Эти двое, по сути, определяют ее диапазон и стилистически, и содержательно. Все остальные сгрудились внутри этого диапазона
Я мало читал и того, и другого, но раз вы так считаете отозвался Федор.
Давай на ты, предложил Сомов.
Хорошо, не стал возражать Федор.
Тебе сколько лет?
Двадцать четыре.
А мне сорок шесть. Женат?
Пока нет.
Ты извини, что интересуюсь. Если не нравится скажи.
Нет, наоборот. Рад общению с коллегой по писательскому делу.
Сомов щелчком отправил недокуренную сигарету в канал и поинтересовался:
Давно пишешь?
Да какое там пишу! смутился Федор. Так, балуюсь понемногу
Я тоже балуюсь. Не знаю, как тебе, а для меня писательство сущее наказание: хочется о многом сказать, а слова не даются, сообщил Сомов.
Это мне знакомо!
И не то чтобы удивить кого-то хочу просто рука зудится! Знаешь, как у Александра Сергеевича: пальца просятся к перу, перо к бумаге
Да, да, понимаю, кивнул Федор.
С молчаливой почтительностью миновали Спас на крови, вышли на Марсово поле, покружили еще с полчаса, и перед расставанием Сомов предложил подкрепить шапочное знакомство творческим. Сказал:
Пришли мне на почту какой-нибудь рассказ на свое усмотрение, а я тебе свой. Есть у меня одна идея. Посмотрим, может, что и выйдет.
Федор согласился, и они, пожав руки, разошлись.
3
Придя домой, Федор отобрал среди своих немногочисленных опусов наиболее, как ему показалось, подходящий и отправил Сомову по подоспевшему адресу. Вот этот рассказ:
«Часто ли вы смотрите из окна своей квартиры? Не ломайте голову, я вам отвечу. Во-первых, утром, чтобы узнать, какая на улице погода. Во-вторых, находясь в нетерпеливом ожидании тех, видеть кого вы так желаете. Ну и еще, может быть, когда бросаете туда раздраженные взгляды в поисках ответа на требовательные вопросы родителей, если они застали вас именно у окна. То есть, исключительно в утилитарных целях. Это когда смотрите вы. Но не я.
История началась, когда мне было восемь лет.
Грипп без разбора укладывал людей направо и налево. Уложил и меня. Когда через несколько дней я, наконец, покинул постель и стал искать, чем развлечься, в одном малодоступном ящике мне под руку попался отцовский бинокль. Находка имела выдающиеся свойства, о существовании которых я даже не подозревал. Конечно, такое невежество было недопустимо для мальчишки моего возраста. Тем крепче я в него вцепился. Освоив находку, я прилип к окну и со своего пятого этажа подробно обследовал двор, который открылся мне с совершенно новой стороны. Дворовое хозяйство приблизилось на расстояние вытянутой руки, а люди копошились под самым носом. Я, естественно, захотел раздвинуть горизонты, однако мои попытки буквально уперлись в дом напротив, который эти горизонты собою заслонил. Делать нечего, и я стал водить биноклем по окнам дома. Перед моим взором заскользили шторы, занавески, горшки с цветочной зеленью, заставляя меня испытывать непреходящее изумление от того, что привычно далекое может стать таким близким.
Вдруг в череде безликих картинок мелькнуло чье-то лицо. Вернувшись чуть назад, я обнаружил окно, из которого, поставив на подоконник локти и подперев кулачками лицо, прямо на меня глядела девочка. От неожиданности я отпрянул и чуть не выронил бинокль. Мне стало стыдно, будто меня уличили в чем-то нехорошем. Неужели она видит, как я гляжу на нее? А, может, она думает, что я подглядываю? А если она кому-нибудь расскажет? переживал я, стоя за занавеской. Мало-помалу я успокоился, и мне снова захотелось посмотреть, там ли еще эта девочка. Пристроившись так, что над подоконником торчала только моя ушастая голова, я со всеми предосторожностями отыскал ее окно. Оно располагалось, как и у меня, на последнем этаже, почти напротив моего. Девочка по-прежнему находилась у окна. Приглядевшись, я с облегчением понял, что она всего лишь смотрит вдаль и о чем-то мечтает, как и все девчонки. Но самое удивительное заключалось в том, что прямо над ее окном, на краю крыши сидел кудрявый мальчишка в длинной белой рубашке ниже колен и болтал босыми ногами, а из-за спины у него с двух сторон торчали белые крылышки! Раскрыв рот, я смотрел на эту пару до тех пор, пока девочку не позвали и она не убежала. Тогда я спрятал бинокль и никому не стал рассказывать о том, что видел.