Вержбицкий взрывается.
Да, я давал присягу и обещал служить русскому императору! Но я поляк, моя родина порабощена вами, русскими! Я сражаюсь за независимость моей Польши!
Вот оно как Значит, присяга и честь офицера для вас ничто мрачнеет тролль.
К счастью, за независимость Финляндии он точно не борется. Во всяком случае, до 1917 года, что я знаю из моей истории.
По сравнению со свободной Польшей ничто! гордо вскидывает подбородок шляхтич.
Я киваю Лукашину. Тот мигом соображает, что от него нужно, и скручивает поляку руки, заодно избавляя от оружия и прочих вредных для жизни предметов.
Вержбицкий не сопротивляется.
Готово! докладывает Тимофей.
Благодарю за службу! хвалю я. Если бы не твоя бдительность, кормить бы нам червей сегодня
Казак довольно улыбается. Он заслужил не только доброе слово, но и что-то гораздо существенней. Вернемся к нашим, надо представить его к награде.
Чего вы добиваетесь? удивляется тролль. Бог с ней, с моралью и честью, раз они для вас так мало значат Давайте смотреть фактам в лицо. Японии никогда не победить Россию.
Мне бы его уверенность, но пока меня больше интересует ответ пойманного на месте преступления предателя.
Достаточно и того, что Россия ослабеет. Тогда она выпустит из своих дряхлых рук молодое польское государство. Польша станет свободной и независимой, излагает программу Вержбицкий.
С тобой все ясно, устало машу рукой я.
Вашбродь, напоминает о себе Лукашин.
Что, Тимофей?!
Дозвольте, я этого пана поучу маленько! умоляюще просит он.
Это как?
Нагайкой по жопе отлупцую. Сделаю так, что он теперь никогда не сядет Ну или сядет, но не скоро
Лукашин смотрит на меня с такой надеждой, что мне трудно ему отказать. Но
Прекрасно понимаю тебя, однако тут необходимы другие, более важные меры. Сначала штабс-ротмистра необходимо допросить: установить все его связи, контакты Не удивлюсь, если кроме него есть и другие предатели.
Что потом? спрашивает Маннергейм.
Ну не бросать же его здесь Придется доставить в военную контрразведку.
У вас ничего не получится, объявляет поляк.
Почему?
У меня в ворот была зашита ампула с ядом Как раз на такой случай. Скоро яд подействует. Прощайте, господа!
Глава 3
Тело поляка дернулось последний раз в пред-смертной агонии, выгнулось и застыло. Зеленоватая пена на губах, остановившиеся зрачки глядят куда-то мимо нас всех в небеса.
Поворачиваюсь к барону-троллю.
У вас не найдется портсигар?
Извольте, Маннергейм удивлен, он знает, что я не курю, но протягивает мне серебряный портсигар. Огоньку?
Это уже лишнее. Благодарю.
Беру портсигар, подношу его ко рту только что опочившего Вержбицкого. Внимательно смотрю на отполированную блестящую поверхность. Нет ни малейшего замутнения Значит, и правда не дышит.
И что нам теперь делать с предателем? Вернее, с его телом? Таскать с собой по всем нашим разведывательно-диверсионным делам? Быстро протухнет. Прерывать миссию отряда и возвращаться обратно на нашу сторону фронта? Или похоронить здесь в безымянной могиле?
Барон, на пару слов возвращаю портсигар хозяину.
Отходим с Маннергеймом в сторону.
Делюсь с троллем своими мыслями о вариантах посмертной судьбы пана Вержбицкого. Карл Густав закуривает, пускает дым пижонскими колечками.
Каждый из вариантов имеет плюсы и минусы. Тащить с собой в дальнейший рейд, конечно, не стоит. Можно еще отрядить несколько человек и отправить их на нашу сторону с мертвецом и кучей подробных рапортов о произошедшем в придачу.
Ослабить отряд? Ладно, утро вечера мудренее Поворачиваюсь к бойцам. Сорока!
Здесь, вашбродь, казак мигом оказывается рядом.
До полуночи сторожишь тело, потом тебя сменят.
Двое бойцов переносят покойника подальше за деревья, Сорока занимает при нем свой пост. Остальные возвращаются в лагерь. Перекусываем. Грамотных усаживаю писать рапорта о выявленном в рядах отряда японском шпионе. Сами с Маннергеймом тоже отдаемся эпистолярному творчеству.
Этой ночью японцы могут спать спокойно нам не до них. А решение по Вержбицкому приму утром. Возможно, тролль и прав выделить десяток человек и отправить их с рапортами и трупом предателя на нашу сторону, а самим продолжать пакостить «джапам» дальше.
Подзываю Савельича.
Назначь двух сменных караульщиков на подмену Сороке. В полночь пусть его сменят. Смены по четыре часа.
Сделаю, господин штабс-ротмистр.
Под веками, как песка насыпали. Ставлю последнюю точку в собственном рапорте при колеблющемся свете свечного огарка в потайном фонаре и устраиваюсь под деревом спать, подсунув под голову вещмешок. Последний взгляд в темное маньчжурское небо с яркими точками звезд.
Сорока, как мог, боролся с охватившей его сонливостью. Словно собака, встряхивал головой, каждый раз, как чувствовал, что клюет носом. Густые сумерки накрыли полянку, где он сторожил тело Вержбицкого. Лес жил своей насыщенной ночной жизнью. Какая-то мелочь шуршала палой листвой и мелкими ветками в корнях дальних деревьев. Перекликались ночные птицы, почти неслышно шелестела листва под порывами ночного ветерка. Темным, почти неразличимым на траве силуэтом в нескольких шагах лежало мертвое тело Вержбицкого. Сорока в очередной раз клюнул носом и сам не заметил, как закрылись его веки. Липкая, вязкая дрема охватила молодого казака.
Темный дымок, почти неразличимый в ночной мгле, медленно струился из ноздрей, ушей и приоткрытого рта мертвеца. Клубясь и извиваясь, он окутал все тело Вержбицкого, скрыв начавшуюся трансформацию. Деформировалось лицо мертвого офицера, зубы превращались в клыки, прорастали сквозь кожу рыже-черные волосяные пряди, само тело удлинялось и увеличивалось в размерах, человеческие кисти превращались в толстые лапы с острыми, до поры до времени спрятанными между подушечками волосатых коротких пальцев, когтями. Веки нового существа дрогнули и открыли янтарные глаза с черными, жуткими и пустыми как бедна зрачками, глянули оттуда в звездное небо.
Тихий взрык вырвался из пасти. Тело шевельнулось и встало на все четыре конечности, Сбросив с себя лопнувший по швам офицерский мундир. Мягко и бесшумно ступая, чудовище направилось к дереву, под которым дремал караульщик.
Казак вздрогнул и открыл глаза, вырвавшись из липкой паутины дремоты. Прямо перед ним из ночной темноты вынырнула оскаленная тигриная морда. Зловонное дыхание из оскаленной звериной пасти обдало человека. Желтые глаза с вертикальными щелями зрачков, не мигая, словно гипнотизируя, смотрели Сороке прямо в душу. Волосы казака встали дыбом под папахой, а кожу словно свело жаркой судорогой. Очень хотелось закричать от ужаса, но язык не слушался.
Короткий, но мощный удар лапой с кривыми смертоносными когтями разорвал Сороке лицо и горло. Последний предсмертный хрип вырвался с потоком крови из разорванных кровеносных сосудов.
Вашбродь! Вашбродь! меня тормошат и трясут, вырывая из темного небытия полночного сна. Вскидываюсь, трясу головой, приходя в себя надо мной склонился встревоженный Савельич. Беда, господин штабс-ротмистр!
Рядом подскакивает спавший Маннергейм. Бежим за унтером. С нами десятка полтора бойцов. Здесь же и Буденный, и Кузьма, и оба брата Лукашины, и Ипполитов с Жалдыриным.
В пляшущем свете факелов и фонарей полянка, где Сорока сторожил тело Вержбицкого, словно декорация из фильмов ужасов. Казак с разорванным горлом и лицом, залитый кровью, пятна крови вокруг на траве, обрывки мундира Вержбицкого, его совершенно целые сапоги, измятая, некогда щегольская фуражка, и кругом следы лап и когтей гигантской хищной кошки некоронованного царя маньчжурских лесов.