Сергей поцеловал Липу. У него закружилась голова.
Кажется, три раза нужно? проговорил он, не выпуская руки Липы.
Целуйте три, ответила она просто.
Сергей стал ее целовать без счета.
Липа дорогая!.. шептал он прерывистым от волнения и счастья голосом.
Сережа, милый!
Эге, брат, да это ты тут христосуешься? проговорил Александр, появляясь в коридоре. А я-то голову ломаю, кто здесь так вкусно целуется. Молодец! Ха-ха-ха!
Сергей отошел в сторону. Липа, громко смеясь, скрылась в столовую.
III
Месяц мелькнул, как один день. Сергей был счастлив, как никто, и думал, что и конца не будет его счастию. Известие, переданное ему братом Иваном, поразило его, как громом. Ему и в голову не могла прийти мысль, чтоб отец мог когда-нибудь женить его брата на любимой им девушке. Все это случилось как-то неожиданно, стихийно. Отцы «торговались», часто распивали чаи в Митяговом, но домами знакомы не были; только он, Сергей, бывал в доме Алеевых, и никто, ни отец, ни мать, ни братья, никогда не интересовался узнать от него ни об образе жизни, ни о характере членов алеевской фамилии. Как это случилось?
А случилось крайне просто. Сидели как-то отцы за парой чаю и, потолковав о торговых делах, коснулись собственной домашней жизни. Тут только Аршинов узнал, что у старика Алеева, кроме сына, есть еще и дочь на возрасте. У него тотчас же мелькнула мысль о женитьбе Ивана, и он, не откладывая дела в дальний ящик, поставил вопрос ребром:
Женихи есть?
Да как тебе сказать? замялся Алеев. Женихов много, да толку в них мало.
А я тебе с толком найду, хочешь?
Кто же от добра отказывается?
За моего Ивана отдашь?
Алеева даже в жар бросило от такой неожиданности. Породниться с Аршиновым счел бы за большую честь и не такой купец, как Алеев.
Да ты, как это, подозрительно посмотрел он на Аршинова, всурьез али так, для разговору?
Я, брат, такими вещами шутить не привык. Ивана моего знаешь?
Достаточно знаю.
Парень добрый. Звезд с неба не хватает, но дело знает. Ума большого нет, но умишком Бог не обидел. У другого и этого нет.
Знаю, парень хороший.
Почтительный, не нигилист какой-нибудь. Нонче, брат, того и гляди, вырастишь сына, думаешь, помога тебе, а он глядь в нигилятину ударится, умнее себя никого в свете не считает.
Бывает, согласился Алеев, ах, как это по нынешнему времю бывает!
Да у меня вот сичас третий сын Сергей
Ужли нигилист? с испугом уставился Алеев на Аршинова.
Ну уж это ты хватил! Да я бы давно из него дух вышиб. Переучил я его не в меру, начитался разной дряни, ну и нет уж того почтения, понимаешь?
Как не понять! У меня Сашка тоже, твой Сергей часто к нему ходит, сидят и читают.
Не купцы! решил Аршинов. А кто виноват? Наша слабость. Допустишь, а потом и начнешь локоть кусать. Иван не такой. Девка-то у тебя добрая?
Да с чего же ей не доброй быть? В страхе Божием воспитали.
Это главное. Так мы с Иваном к тебе завтра. Завтра что у нас такое?
Середа.
В четверг мы приедем вечерком посмотреть. Понравится, и дело кончено! Так?
Ничего супротив не имею, давай Бог час добрый.
Так и решили. На другой день Аршинов сказал об этом решении жене, а приехав в лавку, передал его Ивану.
Слушаю-с, коротко ответил тот отцу.
Купец, которого чуть не сбил с ног Иван, пробыл у старика Аршинова недолго. Не прошло и десяти минут, как они оба спустились вниз и отправились в трактир.
Сергей отложил объяснение с отцом до вечера. Целый день он провел в нервной ажитации, отвечал невпопад приходившим покупателям, писал бессмысленно счета, рвал их и рад был радехонек, когда наконец на Спасской башне пробило пять часов.
Отца не было. Он пришел на минутку из трактира, сделал кое-какие распоряжения и отправился с двумя иногородними покупателями обедать в Патрикеев.
Сергей поехал домой.
Дом Аршинова стоял на одной из пустых улиц Замоскворечья, тишина которой в течение дня нарушалась лишь криками разносчиков да торговок, а ночью лаем собак, единственных сторожей обывательского добра и покоя. Был он двухэтажный, с неизбежным мезонином, «тресолями» по-замоскворецки, с высокими глухими воротами и длинным забором, утыканным гвоздями; фасадом дом выходил на широкий, поросший травою двор, а позади его тянулся громадный тенистый сад с беседками и маленьким прудом, в котором весело играли в солнечные дни золотистые караси.
В нижнем этаже на одной половине помещалась контора и жили приказчики, а на другой старший сын Аршинова, Андрей Афанасьевич. Бельэтаж занимал старик. Собственно говоря, он занимал всего две комнаты, остальные же слыли «парадными» и пустовали; в них собирались члены семьи только в торжественные дни, когда по случаю какого-нибудь празднества были приглашаемы посторонние гости. Таких дней набиралось в году не более десяти, и тогда «парадные» покои оживали, светились огнями, кипели весельем и затем снова погружались в мертвую тишину до следующего празднества. Столовая была общая, помещалась внизу и выходила окнами в сад.
В мезонине было всего три комнаты: одну занимал средний сын Афанасия Ивановича Иван, другую Сергей, а третью дальний родственник Аршиновой, проторговавшийся купец, живший у Аршинова на хлебах из милости.
Звали его Аркадием Зиновьевичем, по фамилии Подворотневым, но знали его все больше под кличкой Во всех отношениях благодаря привычке Подворотнева употреблять эту фразу в разговоре кстати и некстати. Высокий, с благообразной физиономией, длинной седой бородой, всегда тщательно одетый в черный долгополый сюртук, из-под которого выглядывали концы манишки, перевязанной черною косынкой, он, несмотря на свои лета, держался прямо и слыл ходоком, не знавшим устали. С утра и до обеда, то есть с семи и до двух часов дня, Подворотнев успевал обегать все монастыри, забегал мимоходом в Кремль и приходил к обеду без всяких признаков усталости.
Этот «моцион» он совершал чуть не каждый день и приносил со счастливой улыбкой своей благодетельнице Арине Петровне поклоны и просфоры от разных батюшек и матушек, которым богобоязненная купчиха творила втайне разные «дары и жертвы».
Перед Ариной Петровной он благоговел, а на Афанасия Ивановича смотрел как на человека, которому повезло в жизни «во всех отношениях». Из детей больше всех он любил Сергея за его простоту и приветливость. Комнаты их были рядом. Чуть не каждый вечер Аркадий Зиновьевич, покашливая, стучал в дверь Сергея и спрашивал:
Ангел мой! Можно войти, во всех отношениях, или нельзя?
Войдя в скромную, на холостой манер обставленную комнату Сергея, он крестился на икону, затем, поздоровавшись за руку, садился в угол на излюбленное им кресло с высокой спинкой и, подпершись рукой, справлялся сперва о торговых делах, городских новостях, а потом переходил на более интересовавшие его вещи: не пишут ли в газете о том, что народился антихрист, не появилась ли новая звезда с хвостом и почему в аглицком парламенте может всякий говорить, что ему вздумается?
Сергей говорил ему, что видел, слышал, читал, и старик уходил в свою «келью», довольный собой, и Сергеем, и всем светом.
Характер у него был мягкий, сердце доброе и отзывчивое. Чужое горе его трогало до слез, а на обиды и шутки, отпускаемые иногда на его счет, он смотрел как на должное возмездие за его вины и грехи житейские.
Жизнь, говаривал он, море ненасытное, ангел мой. Нынче оно спокойно, а завтра, глядишь, забурлит и поглотит кораблики, а на корабликах-то люди. Греха одного сколько, во всех отношениях. Так и человек: нынче он живет по правде, по совести, а завтра хвать: то одному зло причинил, то другому боль растравил, а возмездие не дремлет, ангел мой, во всех отношениях, не дремлет!..
Сергей очень любил Подворотнева и часто поверял ему свои тайны и надежды. Тайну любви, впрочем, он не поверял никому и только теперь, пораженный намерением отца, он решился прежде всего рассказать все матери.