По-настоящему утрату я смогла почувствовать лишь в девятнадцать, когда неожиданно погибла тётя Катя, двоюродная сестра отца. Её в сорок пять лет убил муж, как говорили, из ревности. Она была симпатичной и очень весёлой женщиной, душой компании. Меня, например, довольно трудно рассмешить, но ей это легко удавалось.
У тёти была мистическая история. За два года до смерти за ней стал охотиться домовой. Устраивал настоящий полтергейст: безобразничал с вещами, пугал её, даже душил. Она неоднократно обращалась к священникам, уезжала к родственникам в Иркутскую область безрезультатно. Внешне тётя Катя видела его маленьким, пушистым комочком, но очень злобным. Получается, что всё-таки выжил он её из дома.
Именно её смерть произвела на меня удручающее впечатление. Кончина была такой внезапной, что я долго не хотела её принять. Приехав в Дзержинское, где жила тётя, я помогала с поминками, сидела со всеми ночью возле гроба. А когда его стали выносить из дома, я поняла, что не хочу видеть, как тётю Катю закапывают в землю. Поэтому осталась одна в её доме и плакала навзрыд. Мне совсем не было страшно, хотя я сидела на диване, где её убили, и в этом доме был агрессивный домовой. Сквозь рыдания я ругала Бога: почему так несправедливо поступил, зачем так рано её забрал?
Ощущение потери не даётся с рождения, это можно понять лишь с возрастом, взрослением души. Становится, если честно, больше жаль себя, как будет не хватать ушедшего человека, его улыбки, общения и поддержки. Скорбь обязательно нужно выплакать до конца, спокойно отпустить умершего в иной, лучший мир. И постоянно помнить о факте конечности нашей жизни, ничего не откладывая на потом. Ведь, если верить тому же Кастанеде, смерть всегда стоит за левым плечом и в любой момент может до нас дотронуться.
Ну, здравствуй, школа!
Давайте расскажу, как пошла в первый класс, любопытная история. Надо сказать, что к школе я не была подготовлена от слова «совсем»: в детский сад не ходила, дисциплину и грамоту не знала. Ручку в пальцах держала плохо, палочки долго выходили крайне корявенькие. Кроме танков и домика, в дошкольном детстве ничего не рисовала. Дикое дитя природы, как Тарзан. Мне было уже полных семь, в ноябре следующий день рождения. Я всегда была немного старше всех в классе.
Предвкушений от поступления в первый класс совершенно не помню, наверно, их и не было. Только в августе родители отвезли меня в фотоателье, видимо, решили как-то отметить важную веху моей жизни. Это единственная «путняя» (любимое слово моего отца, простите) фотография из детства. Я сижу, глупо улыбаясь, в обнимку с куклой, которая казалась тогда неземной принцессой. Своих кукол у меня не было, не считая запчасть от неё: папка нашёл где-то голову с длинными волосами, с ней я и играла.
Так как мама болела туберкулёзом, меня оформили в санаторную школу-интернат на окраине города, в Черёмушках. На торжественной линейке в честь Дня знаний я была в тёмно-синем платье и с авоськой вместо портфеля. Как-то неожиданно для родителей, видно, наступила эта дата, что они никак не подготовились к поступлению старшенькой в школу. Но я стояла в строю со всеми и очень радовалась празднику, хотя немного стеснялась своей непохожести.
Была отличная погода и море цветов. Особенно запомнились нарядные клумбы. Мне всё было в диковинку. Я начала учиться, познакомилась с ребятами. Мы оставались там с понедельника до субботы. Помню огромные палаты, я долго не могла заснуть в новой обстановке. Но мне всё нравилось. Вскоре у меня появились форма и портфель вообще счастье. Домой ехала с неохотой.
Сейчас самое интересное. Недели через две выяснилось, что мама ошиблась с интернатом. Просто в Черёмушках их два, и меня давно потеряли в другом. Мама по своему состоянию не вникала в такие мелочи, но администрация же должна была сверить списки и не брать лишних детей?! Этот перевод стал для меня настоящей трагедией: только привыкла, освоилась, стала доверять, а тут бац, так бесцеремонно от всего отрывают. А я в корне с этим была не согласна. Надо было плохо меня знать, чтобы так играть с моими чувствами.
В знак протеста в новой школе я сидела на последней парте в куртке, ботинках и со всеми своими вещами. Ни учитель, ни воспитатель не могли снять с меня верхнюю одежду и забрать баул. Все уроки я плакала, но не тихо, а скулила, чем очень мешала пожилой учительнице. Хотела взять измором, чтобы меня выгнали из школы. Дети дразнили плаксой, смеялись, а я ощетинивалась, как зажатый в углу зверёк.
В один из дней у меня созрел план побега. Надо сказать, что интернат находился довольно далеко от моего дома, в часе езды, но без пересадок. Во время прогулки воспитатель отвлеклась на других детей, и я вместе с вещами вдоль кустов, через яблоневый сад, побежала за ворота. За территорией интерната я была вне себя от счастья. Да здравствует свобода!
Отлично помню, как поднялась к двери своей квартиры на третьем этаже, подпрыгнула до звонка. Сразу почувствовала необычный запах жареные котлеты! Дверь открыла мама, трезвая, и очень удивилась моему приезду. Я же поразилась до глубины души, что они с папкой жарят котлеты только для себя, потому что нас, детей, с ними нет. Мои младшие братья, Серёжа и Дима, из-за маминой болезни были тогда в санатории. Котлет мы дома сроду не видели.
А дальше был трэш ужасная сцена моего негодования и бессилия! За мной приехала воспитательница Евгения Филипповна. Никакие уговоры на меня не действовали. Я категорически не хотела в эту школу, была в истерике: кричала, плакала, бегала по квартире. Меня не могли поймать. Потом запрыгнула на подоконник в зале и вцепилась в ручку окна.
Папка с мамой стояли оцепеневшие и виноватые в проёме двери. Воспитатель каким-то чудом смогла оторвать меня от ручки и в охапку понесла на улицу. Я била её, кусала, обзывала она терпела. Меня затолкали в такси, и всю дорогу я продолжала биться в истерике на руках у Евгении Филипповны. Когда я вцепилась ей в волосы, таксист не выдержал и предложил меня отхлестать. Она, конечно, не согласилась и мужественно всё вытерпела.
Ей было очень жалко меня, я это чувствовала. Хотя воспитательница и приняла на себя всю тяжесть детской травмы, она тоже была потерпевшая. За это ЧП Евгении Филипповне сильно досталось от директора. Но она понимала всю боль ребёнка, судьбой которого по-дурацки распоряжаются близкие люди.
Потом она ни разу не напомнила про этот случай и всегда очень тепло ко мне относилась. Настоящий педагог! А к школе я постепенно привыкла и доучилась там до восьмого класса. Если бы она не была восьмилеткой, я получила бы там полное среднее образование. Этот интернат стал для меня родным, я очень не хотела с ним расставаться.
Стремление так рьяно отстаивать свои права осталась со мной надолго, учителям было очень сложно. Любое пренебрежение, грубое поползновение получали мгновенный ответ. Я вскидывалась, как дикая кошка, и бросалась на амбразуру. Многие педагоги недолюбливали меня, и сейчас я их понимаю. Трудно сохранять выдержку и демонстрировать принятие, когда любой твой промах подмечает строптивая, плохо одетая девочка с обострённым чувством справедливости.
Свет в окошке
Люблю сумерки. И боюсь. Интересно наблюдать, как день постепенно растворяется в вечере. Эзотерики говорят, что это время перехода между мирами, можно пропасть. Меня от сумерек до сих пор берёт озноб. Детство своё я провела на улице, заигрываясь до поздней ночи. Поэтому, когда в окнах начинают зажигаться огни, мне очень тревожно.
Часто, гуляя одна, я смотрела в эти жёлтые окошки и представляла, как там живут люди. Мне казалось, что у них совершенно другой мир, где нет пьянок, драк и голода. Нет тусклых, насиженных мухами лампочек, заплёванных полов и окурков в тарелках, а есть уют и покой. Яркие цвета. Добрые и человеческие отношения. Мне хотелось туда.