Авторитет этих посредников между богами и людьми не мог не быть громаден. Верующие должны были им повиноваться слепо и беспрекословно. По их слову приносились человеческие жертвы, совершались отвратительные обряды, женщины отдавали свое тело, аскеты оскоплялись, народы шли в безумные крестовые походы, рабы терпели своих повелителей, брат доносил на брата, любовница на любовника; безнравственные учения и безнравственная жизнь могли быть и действительно были столь же священны для общества, как и самые возвышенные задачи теории и практики.
* * *
Таким образом, человеческая мысль и действительность в период господства религиозной формы мысли определялись двумя факторами: во-первых, теориею случая и произвола богов; во-вторых, авторитетом класса посредников между этими невидимыми существами и человеком. Оба этих фактора обессиливали страждущие классы и делали бесплодными слабые попытки масс и отдельных лиц расширить свою умственную деятельность или улучшить свое общественное положение.
Конечно, сама жизнь увеличивала объем знания, накопляла факты и неизбежно вела к большему их обобщению, но, пока религиозная мысль господствовала в обществе, в нем преобладало стремление к застою, к неподвижности. Теория чудесной случайности и произвола богов, принцип подчинения священному авторитету жрецов не давали никакого толчка мысли, противодействующего этой неподвижности. В то же время священные авторитеты закрепляли и усиливали неравенство общественных положений, увеличивали разделение между имущими и неимущими классами, между владыками и подвластными, между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Все завоевания культуры, все приобретения мысли обращались в пользу господствующего меньшинства, и каждый успех цивилизации, увеличивая удобства жизни этого меньшинства, отодвигал далее от него страждущее большинство.
С большей определительностью выступала раздельность общественных классов. Одним выпал на долю ежедневный, неисходный мышечный труд и страдания, другим досуг с возможностью увеличить свои наслаждения на счет труда первых. В глазах эксплуататоров и тружеников мышечный труд становился позором для человека, наказанием божиим, наложенным на него за старинный грех, совершенный его прародителями. Над кастою презираемых рабочих возвышались касты тех, которым досуг дал время для труда нервного, умственного, для развития своих знаний, для расширения своей мысли.
Между двумя этими главными подразделениями общества была проведена резкая грань; их отделяла пропасть, становившаяся тем большею, что взаимная ненависть пускала все более и более глубокие корни. Чем шире развивалась цивилизация, тем эта пропасть, а вместе с нею и ненависть, росла. Труд низших классов становился невыносимым, потому что картина жизни и наслаждений избранников общества вызывала в умах масс все новое чувство зависти, все новые потребности, прежде неизвестные.
В низших классах все более и более усиливалось недовольство своим состоянием, потребность выйти из того положения, в какое был поставлен народ. Но то было смутное, неопределенное сознание тягости своего положения. Человек чувствовал страдания, но он не видел средств выйти из них. Его труд дал досуг для деятелей мысли; они, благодаря вековой каторге масс, создали стройные миросозерцания, но эти миросозерцания были бессильны для разрешения самого существенного вопроса общественной жизни, вопроса о справедливейшем строе общества.
Тогда стали являться у разных народов, в разных местностях, новые пророки, воплощения старых богов или их посланники, Христы, с проповедью, обращенной к низшим классам общества, имевшею в виду уничтожить неравенство классов, уменьшить страдания большинства или, по крайней мере, утешить его надеждою на лучшее будущее в фантастическом мире загробной жизни. Эти еретические проповедники, Христы, общественные агитаторы требовали перестройки общества во имя религиозных начал.
Таков был Будда-Сакьямуни в Индостане, отрицавший разделение каст; таковы были апостолы евангелия, проповедники приближающегося конца мира и тысячелетнего царства Христова, отрицавшие частную собственность и неравенство классов античного общества; таковы были многочисленные ереси средних веков, отрицавшие католическую и православную церковь с их иерархиями, а вместе с тем и феодализм с его сословными разделениями; такова была в разной степени оппозиции общественному строю проповедь богумилов, таборитов, гернгутеров, квакеров.
Всюду здесь присутствовало сознание, лежащее в основе всякой социалистической агитации, сознание несправедливости наличных форм общественного строя, в особенности же наличного распределения имущества; затем присутствовало стремление исправить так или иначе эти несправедливые формы, заменить путем нравственной или политической революции существующее распределение имущества иным, лучшим.
* * *
Но никогда победа не была, да и не могла быть, на стороне этих религиозных социалистов. Теологический строй мысли подрывал в самом корне созданные ими теории. Неумолимый ход жизни превращал все их попытки осуществить свои общественные идеалы в неподвижный, мертвящий строй, где положение масс как будто улучшалось формально, но нимало не изменялось относительно суммы переносимых страданий. Принцип авторитета, проникавший насквозь эти религиозно-социалистические теории, подрывал в них всякое общественно-прогрессивное значение.