Девушка улыбнулась.
Да, вы угадали. Здесь действительно есть несколько человеческих костей, отвечала она.
Несколько костей! А вы зачем человека разрозниваете? Нешто это модель? Ведь это хуже смертоубийства. И после смерти-то вы его терзаете. Ну как он теперь в день судный встанет? Может быть, ты у него такую кость отняла, что ему и не подняться.
Ответа не последовало, но откликнулся отставной солдат и сказал:
Да, это штука важная! Мы в Крымскую кампанию после сражениев, которые бомбою товарищи разорваны были, и тех сбирали. Хуже нет для человека, коли его не в полном виде похоронить. Он потом себя искать будет и до тех пор не успокоится, пока последнего пальца не подберет.
Это еще что, господа! прибавил перевозчик. А у нас тут как-то вот эта самая скубентка всего человека везла в костяном смертном виде. И все, значит, мясо обскоблено. Внесла холстинный мешок. Ну, мы думали картофель либо репа. Мало ли, что перевозят. А распахнул ветер холстину-то, а там как есть адамова голова с руками и ногами. Да еще похваляются промеж себя: «Нам, говорит, фершел его в котлах варил».
На девушку начали все смотреть с презрением. Торговый человек плюнул и начал:
А ты бы в те поры, милый человек, взял бы их за стриженые-то гривы да и оттряс бы, как белье полощут. Вы зачем стрижетесь, иродовы дочери? крикнул он на девушку. Вам длинноволосие, в отличие от мужеского пола, дано, а вы в мужчину лезете. И нам-то обидно. Ты зачем очки надела? Ты там у себя дома хошь папироски кури, хошь по постам скоромное лопай, а в народ в очках да стриженая не ходи. Только смутьянство одно!
Девушка совсем потерялась. Она заморгала глазами. На ресницах ее показались слезы. Солдату сделалось ее жалко.
Ты уж не очень напирай, остановил он торгового человека. Ведь и их сестра тоже из-под неволи. Иной раз, может, и набольшие ихнюю сестру к этому подстрижению заставляют. «Продай, мол, косу, а нам на вино». Ведь это вера у них такая, чтоб стричься: ну, старший поп и в ответе, его и костыляй. Ох, и наш брат подчас в человечьих-то костях грешен бывает, прибавил солдат после некоторого молчания. Мы вот тринадцать годов с женой голландской сажей питаемся, так знаем.
А что? спросил торговый человек.
Голландскую сажу, говорю, для москательщиков коптим, так знаем. Теперича ежели одна копоть то сажа, а ежели из жженой кости черная краска то мумия. Конечно, у тряпичников, что по дворам ходят, кости эти самые скупаем, а тоже всякие и окромя говяжьих попадаются на выжигу. У нас тут один заведомо у фельдшера из акабении скупал и жег.
Ой?! усомнился торговый человек.
С места не сойти.
А что это выгодна голландская сажа?
Питаемся кой-как. Прежде мы с женой спички делали, когда они были под казенным запрещением, ну а как вышла на них свобода бросили, потому невыгодно, да и на фабриках лучше нас стали делать. Вот теперь на табак упование есть, прибавил солдат.
А что? спросил торговый человек.
Как «что»? Нешто в газетах-то не видал? Ты, брат, верно, газет не покупаешь?
Покупал, да бумага нониче стала очень плоха: больно рвется и на картузы совсем для лавки не годится. Теперича старые лавочные книги покупаем, так из них делаем.
Так-то оно так, а не худо бы иногда и в газету заглядывать, посоветовал солдат. Табак на откуп жидам отдать хотят. Ну, известно, начнется у жидов шильничество насчет этих самых папирос; будут туда сенную труху да мочалу пихать, а нам выгода; мы у себя свои фабрики заведем и будем по-божески делать и дешевле продавать. Рукомесло-то это нам знакомо. И теперь у меня дочка этими самыми папиросами хозяйство наше подпирает, ну а тогда и подавно.
Понял, понял, закивал головой торговый человек. Что ж, коли жиду в пику каверзу строить это не грех. Что ныне в газетах-то пишут? спросил он вдруг солдата. Давно уже я не читал.
Да что Многое есть, отвечал солдат. Вот, например: афганская мурза поднимается и индейское царство усмирять идет. Это сто тридцать семь верст от Бухары Афган-то то есть. Когда мы Бухару брали, то в те поры только его и заметили, а допрежь того, он нам, этот самый Афган, неизвестен был, пояснил солдат.
Черный народ в этой самой Афганской державе-то? Поди, эфиопской масти? поинтересовался торговый человек.
Нет, полубелый. Да Афган не держава. Там просто мухоеданская мурза с неверным народом живет. И стал его неверный народ в индейское царство на богомолье ходить, а индейский-то хан подумал, что они измену хотят сделать, да и начал против их эмирские зверства творить. Приходят раз афганцы домой, и глаза у них выколоты. Ну, афганская мурза не стерпела и идет теперь индейцу усмирительный ультимат задать.
Это пушка какая, что ли?
Ультимат-то? Нет, все равно что оккупация, только еще хуже. Зададут они перцу этому индейцу! Афганский народ восемь пудов одной рукой поднимает, ну а индеец слаб, потому он только индейкой питается и кукурузой Где ж ему супротив черного хлеба выстоять? Окромя того, говорят, к мурзе наша доброволия на подмогу пойдет, чтоб тоже супротив эмирских зверств воевать. У нас один на Выборгской уж шашку свою из заклада выкупил, и сродственники его поить уж начали.
Это верно, подтвердил перевозчик. Сказывают, что вот тут, на лесном дворе, один купец даже двенадцать ведер водки купил, чтоб этой самой доброволии напутствие Тише ты! Нос сломаешь! закричал он на встречного яличника и, затабанив веслом воду, стал подъезжать к плоту.
Как ужаленная, выскочила из лодки девушка, бросила на лавку две копейки и бросилась бежать.
Держи ее, стриженую! крикнул ей вслед торговый человек.
В помещении клуба художников
Открытие помещения клуба художников. Вечер. Комнаты залиты огнями, отражающимися в гигантских зеркалах. Публика только еще сбирается. Являются, главным образом, посмотреть помещение, о котором много прокричали в газетах. Все бродят по комнатам и останавливаются перед предметами убранства. В особенности обращают на себя внимание двое мужчин: один маленький, с завитыми усиками, в вычурном фраке, с бриллиантовыми запонками на сорочке и со складкой шляпой на белом подбое в руках; другой плечистый верзила в черном сюртуке, сидящем на нем, как на манекене, и в пестром бархатном жилете. На шее у него массивная золотая цепь от часов с бриллиантовой задвижкой; рыжая борода подстрижена, волосы жирно напомажены. Он в зеленых перчатках и то и дело растопыривает пальцы. Очевидно, ему неловко. И маленький мужчина, и верзила разговаривают полушепотом.
Ну что, Ульян Трофимыч, есть ли у вас в Угличе такая роскошная антимония? спрашивает маленький и тут же прибавляет: Ни в жизнь! Да ты рот-то не очень открывай, а делай так, как бы равнодушию подобен и пустой интерес А то нехорошо. Сейчас скажут: «Вон лаптехлебатели приперли». Ходи слободнее и держи себя наподобие аристократа. Вон Иван Федорович Горбунов как ходит: любо-дорого глядеть!
Верзила приободрился и зашагал, подбоченившись.
А штуки важные есть! сказал он, кивая на гобелены, висящие на стене.
Эти вот и посмотреть можно, потому картины. Тут для всякого интерес какой они из себя сюжет составляют, отвечает маленький и останавливается.
Какие картины! Это пелены.
Ну вот! Нешто на пеленах станут эфиопского царя изображать? А тут эфиоп с фараонами море переходит, возражает маленький. Чего уж не знаешь, так лучше молчи. Это картинные ковры. Надо полагать, их сама графская бабушка в старину вышивала. Прежде ведь рукодельницы-то были страсть!
А ежели это ковры, то зачем же они их на стены повесили?
А кто ж их знает! Может статься, и от сырости, стена сыра. Ну, посмотрел и будет. Шагай дальше!
Постой, дай канделябры-то посмотреть. Эка махина! На таком подсвечнике даже удавиться можно человеку смело выдержит.