Они уселись в тени, не говоря ни слова, неподвижные в молчании горного хребта. Видя их, можно было подумать, что это скалы.
Глаза высмотрим, глядя на море, сказала одна из женщин. А что увидим?
Разве мы не видели кораблей, которые забрали их у нас и увезли?
Видели, как не видеть!
Тетя молчала.
Молчишь, Русаки? Скажи нам что-нибудь.
Что тут сказать? Все во длани Божьей Кому-нибудь из нас придется плакать
Только она одна не смотрела на море и слушала что-то внутри себя, закрыв глаза, чтобы разобрать получше. Лицо ее было неподвижно, словно деревянное, однако время от времени по нему пробегало какое-то судорожное движение быстрое, как трепет крыльев бабочки. Казалось, будто какая-то злая птица терзает ей сердце.
Я тронул ее за руку:
Тетушка!
Она посмотрела на меня и улыбнулась:
Ах, я совсем забылась. Думала, что ты остался в деревне, и уже начала тревожиться о тебе.
Неужели? Ты ведь думала о Левтерисе, сказал я с некоторой ревностью, которую почувствовал впервые.
Как ты догадался? Оба вы для меня родные, как близнецы.
Так оно и есть, Русаки! Такой любви я еще не видала! сказала одна из женщин.
Ей научила нас Мать Христова Учат ей нас и создания Божьи. Даже хищная лиса вырывает у себя из груди шерсть, чтобы устроить постель своим лисятам.
Вот видишь? Есть у меня птички в клетке, так их мать, канарейка, прилетает и приносит им корм.
Отпусти их на волю, Августина! сказала тетя, неожиданно вздрогнув. Грех это. Сделай, что нужно!
Эх, горемычная! Да ведь птички певчие для клетки.
Видала пленных, которые строят дорогу? ответила тетя, нахмурив брови. Тогда и говорить будешь!
На обратном пути в деревню мы повстречали ораву мальчишек, сопровождавших мясника Кана́киса и быка, которого он вел на бойню. Рога быку увили разноцветной бумагой, а на шею повесили связку лент. Мясник водил быка по деревне, продавая его мясо заживо по частям.
Кому из вас приходилось видеть такого отменного бычка? Пигийцы! Поторапливайтесь купить мясо!
Ремесленники выходили на порог своих мастерских: некоторые из них покупали, другие молча возвращались обратно на рабочие места.
У кофейни Манусоса два-три сельчанина встали разом из-за столика, подошли к бычку и что-то тихо сказали мяснику.
Эй-эй! крикнул тот. Ливер и кишки проданы!.. Эй-эй! Голова и ноги проданы!
Животное словно исполнялось от этого гордости и трясло лентами. Было приятно видеть его черную блестящую шерсть, белое пятно на лбу, его умные глаза. Несчастное не знало, что его ожидает, а те, кто знал, не думали об этом. Быком восторгались и радовались: на него смотрели, словно провожая на свадьбу.
У следующей кофейни, кофейни Хромого Григо́риса, бескровное жертвоприношение продолжилось. Одни отрезали себе куски из лопаточной части, другие от грудинки, кто-то купил шкуру. Казалось, мясник желал сначала впутать в свое преступление всю деревню и только после этого взяться за нож. Три оки13 мякоти осталось непроданными, и убой животного был перенесен на следующую субботу.
Торжественное шествие прошло через площадь из конца в конец и углубилось в улочки. На одном из поворотов дороги до нашего слуха донесся сильный шум. У кофейни Мафио́са собралась многолюдная толпа. Это были рабочие да поденщики, но каждый из них желал получить свою долю.
Бычок опустил копыто на порог, сунул опущенную голову внутрь и обвел людей взглядом: он желал запомнить всех их, каждого в отдельности, перед тем, как отправиться вскоре давать отчет Творцу.
Послушай, Канакис, сказал косолапый Мафиос, подле которого бычок выказал испуг, не оставишь ли для меня хвост? Сделаю из него метелочку с кисточкой для пыли.
По туше бычка пробежала дрожь, будто он понял, в чем дело. Он был согласен отдать свою силу людям, но стать мухобойкой в руках у этого уродца!..
Мафиос вынул из кармана своего жилета медный грош и дал его мяснику. От бычка, которого водили и продавали, ничто не должно быть подарено никому. Этот грош стал его платой за вход в потусторонний мир: теперь даже след от его копыт и тот был продан!
Канакис грубо потащил его за рог на улицу, идущую к мясницкой лавке, и при этом еще сильно ударил по заду короткой палкой, которую держал в руке. Разукрашенного бычка, который прошествовал по улицам деревни, словно принц, теперь подгонял ударами его палач.
Мальчишки поняли, что парад окончен. Каждый сразу же вспомнил о своих делах, и все они мгновенно исчезли. Остался только один желтушного вида, длинноногий, худой, с выпирающими наружу круглыми коленями. Он завел со мной разговор:
Хочешь вступить в нашу армию?
В какую еще армию?
У нас есть наша собственная армия. Я командующий кавалерией.
Собаками, значит?
Собаками. Но дрессированными.
Спрошу сначала тетю.
Русаки твоя тетя? Знает ли она, что ее сын убил Илиаса, сына Спифурены?
Я почувствовал слабость в коленях.
Там, на фронте?
Именно. Это жандарм сказал. Застрелил его во время ссоры.
Уродец повернулся ко мне спиной. Он тоже оставил какую-то работу и теперь торопился.
Когда я вернулся домой, там было множество народа. Я стал у деревянного косяка двери, так, чтобы меня не видели, и прислушался.
Лучше быть матерью убийцы, чем убитого! произнес какой-то старческий голос.
Молчи! Молчи! воскликнула тетя. Не желаю слышать таких утешений!.. Не зря видела я кровь во сне! Она мешалась с водой в канаве и текла по всей деревне.
Это была кровь теленка, которого заколол Канакис.
Нет! Нет! Мы захлебнемся в крови! ответила тетя.
Я слышал ее, но не видел, и поэтому казалось, что ее голос идет из другого, неведомого нам мира. Голос, отвечавший тете, был из нашего мира. Этот голос приближал ее на мгновение к нам, но она тут же забывала о нас и отводила взгляд куда-то в пустоту. Какая-то сила будоражила глубоко ее чувства и переносила ее мысли в некий мир, войти в который тогда не сподобился никто из нас.
Будет ли Миха́лис, сын Спифурены, мстить за брата? спросил какой-то старик.
Ох! Ох! простонала тетя. Да разве бывало когда в наших краях, чтобы убийство не повторилось в другой или в третий раз?
Нет уж! Его мать того не допустит. Когда в дело вступает Правосудие, места мщению больше нет. Теперь твоего Левтериса судят.
Пусть его покарают, если он виноват! А я сотру себе колени в кровь, умоляя мать убитого о прощении, изорву на себе волосы, исцарапаю себе щеки рядом с ней!
Не знаешь ты Спифурены! сказала одна из женщин.
Ох, знаю я ее! Я уже слышу, как она говорит мне: «Ты задолжала нам кровь и расплатишься кровью!».
8.
На исходе следующего дня тетя сказала:
Пойдем со мной. Хочу, чтобы ты послушал, как я буду говорить с отцом Яннисом. Это настоящий святой. Он был в монастыре Арка́ди, когда там взорвали порох и погибло шестьсот женщин и детей14. Налетевший смерч подхватил его, словно сухой лист, и опустил, не причинив ни малейшего вреда, прямо на черепицу церковной крыши. Он был тогда мальчиком тринадцати лет
Я увидел, как она положила в карман своего нательного платья пистолет.
Зачем это, тетя? Разве нас могут тронуть?
Никогда не знаешь, что может случиться.
И ты будешь стрелять в них?
Христос и Матерь Божья! Это для острастки. Разве не говорила я тебе тысячу раз: тебя камнем, а ты хлебом!
Тогда дай его мне.
Нет, сынок. Тебя могут разоружить, если поймут, что пистолет не заряжен. А это позор, хоть ты еще ребенок.
Дом старца был беден, как и наш. Двор был тоже покрыт виноградными лозами, а сам дом находился дальше внутри: хижина с антресолями над погребом вместо комнаты, кухни и печи.
Отец Яннис сидел у окна в грубо тесанном кресле, которое его тело не заполняло даже до половины. Костлявые руки лежали на поручнях, также блестевших, словно кость. Лицо его было прозрачно, словно червь-шелкопряд.