Еще шагнула вперед зачем-то. И поняла, что стена. Смотреть по сторонам было нельзя. Можно было только ждать
Немножко стало похоже, как будто выскочила на ходу сама не зная на каком полустанке и почему. Вдруг стала эпицентром во все стороны от меня стремительно растекался вакуум, как что-то вирусное, заразное. Навечно останусь в центре него, буду стоять, не зная, куда девать взгляд, и без сердца. Поезд выкинул меня и перестал быть моим назад не примет, я ему никто. Никакого укрытия поблизости. Перрон, несмотря на твёрдость, дал трещину, которая стала всасывать в себя. Медлительно, муторно Но и всосать не могла. Потому что слишком уж неопределенной я была, неустановленной Без очертаний. Ну деться бы хоть куда-нибудь уже!
Так продолжалось сто пятьдесят миллионов лет. «А ведь он здесь». Чего ж не
Из-за чужих спин, не спеша, вынырнуло лицо. Неуверенно, вопросительно, виновато Ко мне обращено (если это всё ещё я) обречённой улыбкой.
Ну, привет Странница. Заблудшая.
Шагнул прямо к носу, наклонившись, кисснул, чуть не промахнувшись, скользнул как попало, по касательной. И улыбкой по моему лицу. Улыбкой губ, а не глаз, темных, нелучевых, как после долгого несна. Будто не отсюда, не с этого лица глаза. Как мое собственное отражение налет замученности в его облике. Складки по краям рта залегли на глубину ожидания? Я ехала, он ждал, а они залегали, залегали Как увидела их Ох!.. А грива вполне льва, хоть и седеющая, диковатая, с расческой знакомая так себе.
Цветы. Никакой не укроп, розы протянуты мне. Правда, лишённые цвета, и тоже от томной усталости начинающие чуть заметно никнуть головами. Ой-й-ёй! Как же их взять, чтобы не прокололи насквозь? И что же? А наши руки, его и моя? Руки! Не коснулись! Не встретились. Из-за цветов!
С радостью, да и вообще с эмоциями её группы, было Их не было вовсе.
Всё ушло в дорогу?
Почему заблудшая?
Рубашка на нем, в какой ходит среднестатистический житель планеты в это время года: с расстёгнутым воротом, с закатанными рукавами, в кармашке сигареты; штаны, семейства джинсообразных, средней потёртости. Не, не бизнец. И волосы среднего цвета. Для своих сорока с чем-то не старый. Вопросительность и отстранённость в усталом лице, хоть и улыбка. Даже в форме улыбки есть что-то вопросительное из-за чуть выдающихся вперёд пухлых губ, будто стремящихся всё попробовать на вкус.
Уж больно долго где-то носило тебя.
И я впервые увидела, как он поднес свою действительно немного странную кисть ко лбу и мимоходом потёр его.
А-а. А я подумала не на той станции вышла, внезапно охрипнув, произнесла странная странница.
Кто её знает, в самом деле? Насколько она та? «Больно долго» до боли долго, значит. Сейчас только одна боль досаждала мне что же это, специальный такой сорт роз? С кинжалами вместо шипов.
Постепенно вокруг всё вернулось на свои места озабоченные поклажей прибывшие, профессиональные носильщики этой поклажи, счастливые встречающие. Сколь неизбежная, столь и спасительная суета. Общая заданность направления полностью снимает проблему выбора, а заодно лишает и каких-либо мыслей. Всё нормально, всё путём: все идут, и мы, подхватив багаж, двинули вместе со всеми с теми, кто знает, куда.
Единственно я старалась, чтобы не так бросалось в глаза, что это мои первые шаги, что я только учусь. Правда, что-то шаг давался не без труда, и не из-за долгой купейной треноги. Чувство было, будто ведут меня с небольшой повязкой на глазах. Да еще ладони, пронзаемые остриями
Глянув сбоку на Лёву только так и можно глянуть на ходу, попыталась удостовериться, все ли встречающие так счастливы? Никаких признаков крыльев, шёл, довольно агрессивно впечатывая ступни в пластилиновый асфальт, заметно ссутулившись. Он был похож на человека, несущего чей-то багаж, не свой.
Отвечал на вопросы необычайной важности: о том, как добрался до вокзала вполне благополучно, я ж говорил, уже стало забываться, всё тихо. Как вообще здесь да всё нормально, больше не взрывают. Что-то мешало ловить слова, врубаться в смысл. Половина звуков вообще пропадала куда-то, съедалась общим гулом. Иногда долетало что-то, будто не в той кодировке Или я слушала не в той? Старалась сосредоточиться, не понимая, в чем дело. Напрягалась. Мотала головой видно, не всегда впопад. Судя по переспрашиванию.
Вот что мешало. Голос. Он был не тот, что прежде. Или из-за гудения большого открытого воздуха. Это, наверно, нормально ведь без проводов. И все-таки совсем он был другим, голос. Потерявший всякую утешность.
Зато эта высокая худощавая фигура и походка человека, несущего мою треклятую сумку, казались мне уже знакомыми, почти родными: немного сгорбленная спина; гибкая, слегка коленями внутрь поступь, опять же чем-то смахивающая на львиную; даже мягкие растоптанные мокасины именно в таких и должен был ходить он, человек с именем льва.
Вокзал был на месте, и даже чересчур. И площадь перед ним, на которую нас и вынесло. Миновать её было невозможно перрон впадал в неё, как в море. Стихия эта в своей грубой всеядности и оглушительном звуке как издевка над только-только начинающим ходить. Толкотня и гвалт, как взрывной волной, отшвырнули нас друг от друга так, что хоть Ау-у! кричи. И я закричала:
Подожди-и!
Он приостановился, не понимая. Я тоже остановилась, щадя взор, устремила его поверх истеричной ярмарки и не смогла произнести ни слова. В душном привокзальном воздухе парили да, красавицы с выдающимися клювами. Долетели-таки. Голубушки-воронушки. И в нешуточном количестве. И голоса подают. Приветствуют.
Куда мы идём? выговорила я еле-еле, продолжая созерцать кружение.
На стоянку.
Лёв, у меня, вообще-то, здесь двоюродная сестра есть.
Чего, чего?
Видно, звук совсем пропал. Я добавила мощности, как могла, и повторила.
Да ты что! У меня тоже. Неужто одна и та же? Твою как зовут?
И он снова схватил сумку. А я корзинку. С этой корзинкой
Ну нет, если бы я знала про эту площадь ни за что Не оставляет надежды.
Подожди.
Нет уж, сначала выберемся отсюда и побыстрее.
Он чувствует то же самое?
Мы добрались наконец до какого-то автомобиля, неизвестной марки. И эта удушающая жара, несмотря на уже не летний месяц.
Она живёт не так уж далеко, мямлила я, оседая блинным комом на раскаленную сковороду сиденья.
Что ж, как-нибудь заглянем в гости. А пока, как договаривались: приедешь позвоним снимем, если надо будет, остальное пропьём. Делов-то! Никто никому ничего.
И ехали опять поврозь, хоть он и спрашивал о чём-то, то и дело инспектируя мой нос чуть не вплотную придвигая к нему свой. Я даже не могла поправить свисающие на лицо пряди, пригвоздённая острокинжальным букетом. Лучше бы водитель смотрел вперёд, на дорогу.
Ты Про красный-зеленый-то хоть слышал?
А-а? А как же! Андрюха говорил, хозяин тачки. Машина ведь не моя.
И не моя. Вконец не моя. Кто из нас больше ненастоящий я или он, непонятно. Скорее я. Его руки ведут машину может, все-таки пару-тройку правил он знает, мои, чуть живые еле-еле придерживают ошипованные, но тоже чуть живые, с каждой минутой стремительно покидающие этот мир цветы.
Чуть помедленнее, розы. Чуть помедленнее
Как встроиться в этот теплый невиртуальный воздух?
Он с улыбкой, непонятной какой-то, добродушной, если не заглядывать в глаза, начинает вдруг уже без зазрения совести изучать меня так внимательно, будто его в милиции попросили составить мой фоторобот. Я, помня о вагонной головомойке, прихожу в ужас и сижу в нём, не шевелясь.
Дорога! в отчаянии напомнила я. На неё-то будешь смотреть?
Доедем ли? Водитель из него, как из меня завсекцией чего-нибудь.
Он посмотрел вперёд и тут же, странно ожив, выпалил энергично:
О, гляди! Видишь, дом везут?