И пока Валентин снимал сапоги, вешал куртку и кепку, мать суетилась вокруг него, пытаясь помочь в том, что сыну и самому несложно было сделать.
Мамуля, да успокойся ты. Никуда я не денусь. Взял отпуск на десять дней по семейным обстоятельствам.
Вот и славно! обрадовалась Оксана Семёновна, все еще не отрывая глаз от сына, расчесывавшего свою густую шевелюру перед маленьким зеркалом над рукомойником. Седеть начал. А в остальном такой же Хотя нет, глаза изменились, строже стали. Раньше в них бесенята прыгали, а зараз нету.
И ты, мамуля, не сильно изменилась. Такая же красивая и статная, как столбовая дворянка, будто всю жизнь только собой и занималась. Породу сразу видно атаманша! Только чуток пониже стала
Ну ты и завернул: красивая! Как обезьяна стала. Спеклась совсем
Батя как, не лучше ему?
Спит зараз. Ему какую-то микстуру сонную прописали. Ежели сам не проснется, будить не будем. Слабый совсем.
Ладно, пусть отдыхает, я только гляну на него одним глазком.
Валентин шагнул за занавеску, разделявшую помещение, и увидел спящего отца, точнее, только его исхудавшее лицо, не закрытое одеялом. Щеки впали. Вокруг глаз образовались темные круги. Нос заострился. Синеватые губы приоткрыты, как у ребенка. Резко выступил кадык на морщинистой шее. Густые, клочковатые брови сведены к переносице. И оттого лицо выглядело суровым и беззащитным одновременно. Но дыхание было ровным, не хаотичным, как у смертельно больных людей.
Сын наклонился над спящим отцом и легонько прижался щекой к его выпростанной из-под одеяла руке. Потом вернулся к матери, наблюдавшей за ним из кухни, и тихо, но уверенно произнес:
Мам, все будет хорошо. Вот увидишь, отец выздоровеет. Мы с ним еще по станице прогуляемся.
Славный ты наш! Дай-то Бог, чтоб так и вышло! растроганно произнесла Оксана Семёновна и промокнула глаза кончиком рукава халата. Мой руки, зараз повечерять соберу.
Мам, ты не очень там Я бы кислого молока с хлебом поел, и достаточно на ночь.
Ой, сыночек, дак я насчет кислого молока не расстаралась. Совсем из ума выжила, забыла, как ты его любишь. Завтра попрошу, чтоб больше приносили. Литра два. А то нам с дедом совсем мало надо.
Прости, мама, я тоже забыл, что Квитку продали. По старой памяти сморозил Попью чайку с хлебом и абрикосовым вареньем.
Узвар из сушки есть, пирожки с курагой. Зараз достану из погреба и жерделовое варенье.
Да я сам, мамуля. Только ключ от погребицы дай.
Мы ж не замыкаем никогда. Замок только наброшенный. А выключатель справа на дверной коробке.
Помню.
Через несколько минут Валентин привычно расположился на широкой лавке возле обеденного стола и с аппетитом поглощал испеченные матерью пирожки, ел янтарное абрикосовое варенье и запивал душистым компотом из сушеных яблок, груш и вишен. Коротко сообщал столичные и домашние новости, без волнительных подробностей.
Оксана Семёновна сидела на табуретке возле не остывшей еще печки, благостно опустив натруженные руки на колени, и завороженно любовалась сыном, слушая и не очень-то вникая в его отрывочную информацию. Ее смуглое, немного опухшее лицо с карими глазами, от которых солнечными лучами разбегались улыбчивые морщинки, было умиротворенным и светилось нескрываемым материнским счастьем.
Глава 4
Папа, ты не спишь? Слышишь меня? Валентин наклонился над отцом и взял его изможденную руку, перевитую синими жилами вен, в свою ладонь, покачал ее из стороны в сторону. Я Валентин, твой младший сын.
Он увидел, как дрогнули веки глубоко запавших глаз и по бледно-серому лицу пробежала виновато-радостная гримаса. Непослушные веки, как заржавевшие железные створки, с трудом разошлись, и на сына из подслеповатых, окантованных краснотой глаз устремился ощупывающий взгляд.
Сначала шевельнулся острый кадык на шее, потом напряглись бесформенные синюшные губы и из них вырвался сиплый полушепот:
Ты приехал, сынок?
Отец попытался сжать руку сына, но только едва заметно качнул ее, на большее сил не хватило. Его глаза подернулись маслянистой пленкой подступивших слез:
Слава Богу, встретились! А я уже не надеялся увидеть тебя.
Валентин приник щекой к многодневной колкой щетине на лице отца, бережно обнял его за плечи. Чтобы скрыть волнение, проговорил излишне бодрым голосом:
Здорово, батя, здорово! Да разве мог я не приехать, когда такую тревожную телеграмму про твою болезнь получил?
Всяко бывает. Мы с матерью дюже переживали, что ты мог погибнуть под бомбежками в том горемычном совете.
Обошлось без бомбежек, отец. Из бронетранспортеров и танков постреляли, это было. Но, как видишь, живой и невредимый.
Ну и славно. Подыми меня трошки выше, а то плохо вижу тебя. В тумане все Так лучше. А чего же ты не в форме?
Да я же в отпуске. Форма на службе надоела.
А мы бы с матерью погордились. Яков Васильевич попытался улыбнуться, но мышцы лица плохо подчинялись ему, и улыбки не получилось. Три сына полковника это не только для нашей семьи, но и для станицы почетно!
Отец постепенно приходил в себя после ночного болезненного забытья. Недаром говорится, что сон это временная смерть. Слова старика становились осмысленней, а речь более связной, голос крепчал. И хотя это был еще не прежний голос главы семьи, твердый, наставительный, который привыкли слышать дети, но и на голос умирающего он не походил. И сын с радостью подметил это:
Батя, а ты не так плох, как я себе представил. Мы с тобой еще споем и спляшем
Шуткуешь, сынок? Отплясал я свое. Не сдюжаю хворобу. Кровь не греет совсем.
Ты со своими выводами не спеши. Чтобы кровь грела, ее горячить нужно. Двигаться. Питаться нормально А ты? Ничего не ешь. Лежишь сутки напролет, не поднимаясь. А хочешь, чтобы кровь циркулировала по организму.
Валентин выговаривал отцу с улыбкой, чтобы невзначай не обидеть больного, но в то же время твердым командирским голосом, будто ставил задачу своему подчиненному:
Начнем с тобой делать массаж и зарядку каждый день, через неделю запросишься по двору прогуляться.
Нет силы, чтобы подняться, оправдывался отец. Ноги не слушаются, живот отказывает. Раньше хуч до уборной доходил, а теперь и на ведро только с помощью матери, да и то стыдно говорить
Яков Васильевич замолк, с трудом сдерживая волнение. Перемолол желваками прихлынувшую досаду и продолжил жаловаться, снизив голос:
Теперь, сынок, не всегда и на ведро получается Иной раз и не донесу Матери забот прибавляю. Как с грудным дитем нянькается подмывает да пеленки меняет. Нету сил моих совсем. Так-то вот старость проявляется опять в детство впадаем. Да только некому нас обихаживать, мать сама на ладан дышит, а вы далеко разлетелись из родного гнезда. Разве что похороны соберут вместе? Видать, скоро уж в последний путь отправляться.
Туда все отправимся когда-то, проговорил Валентин, но спешить не надо. Не ты ли рассказывал про цыганку, что нагадала тебе жить до девяноста пяти лет и умереть весной? Мам, ты помнишь?
Из-за занавески выглянула Оксана Семёновна, хлопотавшая на кухне:
Чиво ты спросил, сынок?
Ты помнишь предсказание цыганки отцу? Сколько она лет жизни ему напророчила?
Кажись, девяносто пять
Вот! Девяносто пять! Я же помню. А ты, батя, говоришь, что скоро собираться в мир иной Нет, мы еще повоюем с безносой дамой. Мы еще встанем на ноги и выпроводим ее за порог Сегодня встанем! уверенно заявил Валентин.
Сын намеренно играл роль оптимиста, чтобы не показывать свою жалость к старческой немощи, не подписываться под уже вынесенным Яковом Васильевичем самому себе приговором. Семейное предание о цыганке было маленькой соломинкой надежды из народной пословицы про утопающего, который и за соломинку хватается. Валентину очень хотелось, чтобы отец ухватился за былое предсказание, часть из которого про войну и плен уже сбылась, и захотел бороться за свою жизнь. Ведь без веры и желания самого человека одолеть болезнь любые лекарства и усилия врачей принесут мало пользы.