С того самого дня, когда мой отец-садист запер меня в очередной раз в каменной тюрьме и заявил, что я либо продемонстрирую ему ту способность, которую он желает от меня получить, либо останусь взаперти до конца моих дней.
Лежа в кромешной темноте гробницы, где я должен был «обдумать свое поведение», лежа в полном одиночестве, испытывая страх и гнев, я наконец отдался своей ярости и начал орать на вселенную, возмущаться несправедливостью жизни и бить кулаками по каменным стенам, пока не разбил костяшки пальцев в кровь и не охрип. А когда во мне больше не осталось воли к сопротивлению, я начал умолять.
Я умолял богов, в существовании которых даже не был уверен, чтобы они просто дали мне исчезнуть, уйти. Чтобы они обратили мою душу в прах и дали ветру унести ее. Я уже обладал способностью сокрушать в прах все остальное, так почему бы не сделать это с самим собой?
Должно быть, я очень этого хотел и у меня получилось. Я сокрушил себя в пыль.
Мои кости, плоть и кровь, все мои клетки разрушились под давлением моих гнева и отчаяния, и моя душа разбилась на миллиард крошечных осколков, которые и оставались мною и в то же время были чем-то иным.
Я наконец-то был свободен.
Я не знаю, куда я исчез. Думаю, я не умер, но я был и не совсем жив. Точно я знаю одно паника, чувство одиночества и злость, сопровождавшие меня всегда и составлявшие мой мир, разрушились вместе со мной.
Только тогда и больше никогда я испытал покой.
Но в конечном итоге, поскольку вселенной нравится играть со мной в игры, мои тело и душа вновь собрались в единое целое. И я снова очутился в одиночестве и темноте. И стало только хуже.
Я выдержал заточение в гробнице, где прошла большая часть моей жизни, потому что у меня не было выхода, потому что я знал только такую жизнь. Так уж был устроен мир. Но оказалось, что это не так.
В этом мире имелось место, где я мог чувствовать себя в безопасности я видел его, я жил в нем. Но мне не было позволено там оставаться.
И тогда я заплакал.
Потому что таким, как я, нельзя позволять познать счастье. Ведь это заставляет нас желать больше того, что нам дозволено иметь.
Я качаю головой, чтобы одновременно заставить себя вернуться в настоящее и ответить на вопрос Грейс. Я подумываю о том, чтобы сказать ей правду, но вместо этого говорю:
Да. Иногда.
Грейс кивает, затем подходит к мойке, чтобы умыть лицо. Мне кажется, что ей стало лучше, но, вытираясь, она шепчет:
Я не могу вспомнить голос Джексона. Я пыталась, но у меня ничего не выходит.
Я хочу сказать ей, что это потому, что она провела куда больше времени со мной, чем с ним, но что-то подсказывает мне, что это отнюдь не поможет нам стать друзьями. А сейчас у нее такой вид, что ясно ей куда больше нужен друг, чем спарринг-партнер.
Хочешь, я посмотрю? спрашиваю я после нескольких секунд неловкого молчания. Я могу проверить эту штуку, посмотреть, в каком она состоянии.
Она смотрит на меня в недоумении:
Какую штуку?
Твои узы сопряжения.
В самом деле? У нее округляются глаза. Ты можешь видеть их?
Я киваю:
Да, конечно. Я видел их в момент, когда мы оказались заперты здесь.
Я умалчиваю о том, что посмотрел на них в день нашей ссоры из-за душа. И что смотрел на них и позже каждый день.
Я не мог удержаться и всякий раз находил подтверждение того, что это действительно произошло. Узы сопряжения Грейс с Джексоном исчезли.
Нет, эта нить не стала тонкой или полупрозрачной она просто исчезла. Совсем.
Когда я увидел это впервые, то бросился в ванную, и меня десять минут без перерыва сотрясали рвотные позывы. Грейс я сказал, что попробовал одно из ее печений «Поп-Тартс», но дело было не в этом.
Узы сопряжения это навсегда, и это знают все. Исчезнуть они могут только в одном случае если твоя пара умирает. Но Грейс явно была жива. А раз так, это могло означать только одно умер Джексон.
Мне столько раз хотелось надрать этому придурку задницу, что я потерял счет. Но я никогда, никогда не хотел, чтобы он умер. Я готов был скорее умереть сам и практически сделал это, чем увидеть, как с ним случится что-то по-настоящему плохое.
Мне очень хотелось сообщить об этом Грейс, но в конце концов я решил, что в этом нет смысла. Так у нее хотя бы есть воспоминания, и пару раз она упомянула, что, по ее мнению, он примирился с ее потерей, и она надеется, что он счастлив.
Но я все равно не мог оставить надежду на то, что мой брат жив. И поэтому я продолжал искать эти узы сопряжения каждый вечер перед тем, как уснуть.
После того как я погоревал о его смерти месяц, мне пришла в голову другая мысль, которая начала мало-помалу крепнуть и укореняться в моем сознании. А что, если нить этих уз сопряжения пропала потому, что мы с Грейс никогда не вырвемся из этого места, и магия, зная это, решила отпустить его? Или другой вариант что, если с этими узами что-то было не так? Они были сопряжены чуть больше недели, когда Грейс оказалась в моей берлоге, и, если честно, когда я увидел эти узы впервые, мне показалось, что с ними что-то нечисто. Что-то было неправильно, раз они были окрашены не в один, а в два цвета, сплетенные вместе.
Я знал, что пытаться найти какой-то ответ помимо смерти моего брата это все равно что удерживать просыпающуюся между пальцами горсть песка, но все равно продолжал это делать. Вечер за вечером.
И каждый вечер, закрывая глаза, я осознавал, что правильно делаю, ничего не говоря Грейс.
Сейчас, глядя на слезы, медленно высыхающие на ее щеках, я невольно спрашиваю себя, не причиняю ли я ей еще большую боль, не говоря правды и лишая ее возможности погоревать и начать жить дальше.
Я рассеянно тру свою грудь, пытаясь избавиться от стеснения в ней, мешающего мне дышать.
Ты не мог бы посмотреть? Она с усилием сглатывает: Я хочу, чтобы ты посмотрел.
Я делаю глубокий вдох и киваю, затем закрываю глаза и заглядываю внутрь Грейс.
И меня сразу же окружают десятки ярко окрашенных нитей. Я не касаюсь ни одной из них, пробираясь туда, где когда-то видел узы ее сопряжения с Джексоном, на том месте, которое я проверяю каждый вечер.
И нисколько не удивляюсь, увидев, что их нет.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и у меня вдруг замирает сердце.
Я стою и смотрю секунду, другую, третью боясь дышать, боясь даже моргнуть. Не знаю, сколько времени я стою, пригвожденный к месту, стою, глядя на самую пугающую вещь, которую я когда-либо видел, и знаю, что мне бы не хватило и вечности, чтобы это переварить.
Потому что тонкая нить, которая, как я инстинктивно знаю, соединяет меня и Грейс, со вчерашнего дня стала вчетверо толще и теперь она сияет самым ярким синим цветом, какой я когда-либо видел.
Глава 31
Акции и облигации
Грейс
Что с тобой? спрашиваю я. У тебя такой вид, будто ты вот-вот потеряешь сознание.
Я в порядке, бормочет он, но у него отсутствующий взгляд. Все в порядке.
Это будет больно?
Судя по всему, этот вопрос помогает ему снова сфокусировать внимание, и он улыбается мне:
Конечно, нет. Узы сопряжения созданы не для того, чтобы причинять боль. Он качает головой: Если бы они причиняли боль, никто бы не захотел быть сопряженным.
Я говорю не об узах. А о том, не больно ли тебе будет проверять, в каком они состоянии.
А, это. Он ласково улыбается так ласково, что это совсем на него не похоже, и в эту минуту я могу думать только об одном: я выгляжу еще хуже, чем полагала. Нет. Я уже проверил.
Уже? У меня екает сердце. И что ты там увидел? Он отвечает не сразу, и меня охватывает ужасное волнение. Скажи мне, что ты обнаружил.
Это не вопрос, и, похоже, Хадсон это понимает, потому что он вздыхает. Не колеблясь, он отвечает:
Их больше нет.
Их нет?.. Я качаю головой, пытаясь вытрясти из нее туман. Как это? Я не понимаю.
Узы твоего сопряжения исчезли, Грейс. Раньше они были там едва заметные, но теперь пропали. Как будто и не появлялись.