Мне казалось, я все тебе объяснила. Я спилю напильником твои клыки.
Он усмехается:
Это опять твоя стервозность. Должен признать, что эта часть твоей натуры начинает мне нравиться.
Может, и так, но, по-моему, вполне очевидно, что я вовсе не желаю тебе нравиться, огрызаюсь я.
Да ладно, я же просто говорю правду. Он потягивается, и футболка, которую он надел после душа, немного задирается, обнажая на редкость рельефные мускулы на его животе.
Не то чтобы мне было дело до того, какой у него живот мускулистый или нет, но это сложно не заметить, когда он стоит прямо передо мной.
Тебе нет нужды стесняться, Грейс, продолжает он, и, клянусь, когда он откидывается назад, из-под его футболки выглядывает еще больший участок кожи. И в том числе дорожка волос, бегущая от пупка к паху, которая уходит куда-то за низкий пояс его спортивных брюк. Ведь женщина должна понимать, чего хочет.
Я упорно не свожу глаз с его лица:
Я точно знаю, чего хочу.
Да ну? отзывается он, и в его голосе словно скрывается тайна. И чего же?
Убраться от тебя. Решив, что сегодня вечером я не голодна, я прохожу мимо него и возвращаюсь к тому самому дивану, на котором спала минувшей ночью.
Он идет за мной ну конечно, как же иначе?
И внезапно я чувствую, что сыта всем этим по горло. Сыта его поведением, его дурацкими подростковыми штучками, сыта тем, что он вечно переигрывает меня. И мне чертовски надоело, что он постоянно на расстоянии трех футов от меня. Здесь куча места так почему он должен обязательно торчать там же, где и я?
И, словно для того, чтобы доказать мою правоту, он усаживается на диван и кладет ноги на журнальный столик. Ну все, с меня хватит!
Нет! кричу я.
Он явно удивлен.
Что нет?
Вставай!
Когда он просто смотрит на меня, как будто ему непонятны мои слова, я хватаю его руку и тяну.
Вставай! Вставай! Это мой диван!
Мы что, вернулись к тому, что все здесь твое? спрашивает он. Потому что в таком случае
Нет! обрываю я его, потому что не хочу к этому возвращаться. Нет, нет, нет!
Ты в порядке? спрашивает он, вскинув брови. Что-то ты слишком уж красная
Этот диван мой. А кровать твоя. Я показываю на кровать в дальнем конце комнаты на тот случай, если он решит сделать вид, будто не понимает меня. И вообще, ты можешь оставить себе всю ту половину комнаты.
Как это? По его лицу видно, что он уже далеко не так уверен в себе и намного больше растерян. Вот и хорошо. Пусть он тоже почувствует себя не в своей тарелке, чтобы я была не одна такая и чтобы я смогла одержать над ним верх.
Ты меня слышал? говорю я ему, чувствуя, как в моей голове наконец оформляется подходящий план. Ты можешь оставить себе всю ту половину комнаты кровать, уголок для метания топоров, стереосистему, телевизор.
Я оглядываюсь в поисках липкой ленты и с изумлением обнаруживаю ее в руке. И не абы какую, а ту же, что мой отец купил мне, когда я была ребенком с изображением бойз-бэнда One Direction. И пока я иду к противоположной стене, на меня весело смотрят его участники: Гарри, Льюис, Найалл, Зейн и Лайам.
А я беру себе все то, что остается на этой стороне. Диван, книги, кухню
А как насчет ванной? спрашивает он, подняв брови и глядя, как я кладу клейкую ленту точно по центру комнаты.
Ванная это нейтральная территория, говорю я, разматывая клейкую ленту так, чтобы она прошла мимо моего дивана. Все остальное здесь принадлежит либо тебе, либо мне. И ни одному из нас не дозволено пересекать границу.
Я разматываю ленту, пока не дохожу до противоположной стены комнаты и не отрываю ее. Повернувшись, я вижу, что Хадсон стоит, прислонившись плечом к стене и сложив руки на груди. Лукавой усмешки в его глазах как не бывало, на ее место пришла знакомая пустота.
Наверняка это значит, что я победила его.
Я начинаю мысленно поздравлять себя с тем, что смогла наступить на его больную мозоль, когда вселенная преподносит мне еще один подарок. Он бормочет:
Все книги остались на твоей стороне.
Ага. Точно. Я смотрю на него с самой злорадной ухмылкой и иду прямиком к той полке, где хранятся его дневники. И я уже знаю, что начну читать первым делом.
Глава 25
Я мо, ты мо, мы все эмо
Грейс
Похоже, Сартр знал, о чем говорит, когда писал «Нет выхода». Мы заперты здесь уже восемь недель самых долгих, самых нескончаемых недель в моей жизни, и всякий раз, когда мне начинает казаться, что хуже быть не может, я читаю очередную запись в дневнике Хадсона и выясняю, что очень даже может.
Каждая из этих записей напоминает мне, что родители Джексона и Хадсона это худшие люди на планете. Это заставляет меня думать об обоих братьях.
А это еще та жесть в основном потому, что я изо всех сил стараюсь не думать ни об одном из братьев Вега. О старшем потому что я заперта вместе с ним и он бесит меня. А о младшем потому что я понемногу осознаю, что, возможно, никогда не увижу его снова.
В самом начале нашего заточения я то и дело просматривала фотки Джексона на моем телефоне, плакала каждый вечер перед сном, жаждала увидеть его хотя бы еще разок, сказать ему в последний раз, как сильно я его люблю. Но когда дни начали складываться в недели, а недели в месяцы, я заставила себя перестать.
Перестать смотреть на его фотографии, чтобы напоминать себе, какая у него улыбка.
Перестать улыбаться при воспоминании о глупых шутках, которыми мы обменивались.
Перестать представлять себе, что он обнимает меня, когда я засыпаю.
Потому что я знаю если я не отпущу его, мое подсознание сможет выкинуть что-нибудь, чтобы я могла увидеть его снова, в том числе выпустить Хадсона из этой тюрьмы. И если после этого Хадсон убьет Джексона, я никогда себе этого не прощу.
Я готова отказаться от Джексона, если тем самым спасу ему жизнь.
И, как бы Хадсон ни уверял меня, что все иначе, я по-прежнему убеждена, что именно поэтому заперла нас в этой тюрьме, разделенной клейкой лентой на две половинки. И я по-прежнему считаю, что могла бы вызволить нас отсюда, если бы он уступил и хотя бы попытался исправиться.
Потому что чем больше я читаю дневники Хадсона, тем более убеждаюсь, что, хотя родители братьев Вега вели себя отвратительно по отношению к ним обоим, Хадсону в детстве пришлось особенно тяжело. Я ловлю себя на сочувствии к нему. Вот уж не думала, что когда-нибудь скажу такое.
Но трудно не представлять себе, как маленький мальчик с порезанным пальцем спешит закончить вырезать лошадку из дерева в тот единственный день месяца, который проводит не под землей, чтобы его младший брат не чувствовал себя таким же одиноким, как он сам. И еще труднее не сострадать ему.
Трудно не гадать, когда он отказался от этих попыток и превратился из милого мальчика, полного решимости оберегать своего брата, в социопата, который пытался убить его.
Я знаю, что за последние сто пятьдесят лет с ним случилось многое, и у меня есть несколько десятков томов с его дневниками, чтобы узнать, что именно, но мне все так же хочется понять, как это произошло. Понять, случилось ли это в один момент, определивший все, или же это была серия мелких событий.
Хотя это не имеет значения результат один. Вот только, сидя здесь и читая его детские дневники, я вдруг начинаю чувствовать, что это имеет значение, что это чертовски важно.
Я упираюсь взглядом в последнюю дневниковую запись, до которой дошла. Я немало прочитала о его предподростковых годах, которые сам он охарактеризовал как «эмо», и теперь мне понятно, почему он посоветовал пропустить их. Хотя причина оказалась не та, на которую он намекал. В этих томах были самые душераздирающие истории, которые мне когда-либо доводилось читать. И даже забавные заголовки, которыми он снабжал эти записи, не смогли вызвать у меня улыбки.
Сегодня я видел самое удивительное изобретение, какое только можно себе представить. Это что-то невероятное.