Или пишет, что можно оставаться игривым даже во времена самых страшных сомнений? говорю я.
А, говорит она. Мне это нравится.
Даже когда днем темно, а небосвод рушится, и вещи, слова и все, что они означают, разваливается вокруг тебя на куски.
Разваливается на куски, говорит она. Оставаться игривым.
Она протягивает руку, берет с моего стола ручку и пишет на тыльной стороне своей ладони.
ИГРИВЫЙ СОМНЕНИЕ КУСКИ
А в конце этого процесса смотри, говорю я.
И тычу пальцем в последнюю часть стихотворения.
Солнце, говорю я. Ввысь. Рассвет. Весь этот процесс падения никакое не падение, а не знаю подъем. Вознесение.
Да, говорит она. Типа это очень религиозное стихотворение?
Ты могла бы обосновать такое прочтение, я считаю, говорю я.
Правда? говорит она.
Кажется, она довольна.
Спасибо, говорю я. Я бы никогда не увидела всех этих мыслей, если б у нас не случилось этого разговора.
Она встает.
Говорили же мне, что ты вундеркинд, произносит она.
Кто говорил?
А еще советовали не ходить и не просить тебя, а то ты начнешь ко мне подкатывать, говорит она.
Не парься. Я сплю только с теми, кого нахожу привлекательным и кто находит привлекательной меня, говорю я.
Но ты здорово в этом шаришь, говорит она. Это даже почти что круто. Хотя и просто дико не круто.
Еще раз спасибо, говорю я.
Не хочется этого говорить, но нам прямо классно вместе, говорит она.
Я бы не стала так далеко заходить, говорю я.
Теперь мне гораздо лучше, говорит она. Как такое вообще возможно?
Это же мыслительная игра ума. Всегда так или иначе окупается.
Ну и, раз уж мы подружились, говорит она, когда ты все это запишешь дашь списать?
Не-а, говорю я.
Нет? говорит она. Даже после того, как ты сказала, что никогда бы ничего этого не увидела, если б не поговорила со мной?
Запиши все, что запомнила, когда вернешься к себе в комнату, говорю я. Остальное додумай сама. Ручаюсь, наши доклады будут совершенно разными. Ведь мы всего лишь скользнули по поверхности этого стихотворения.
Стихотворение-каток, говорит она. Ты же пишешь стихи и все такое? Ты могла бы посвятить мне стихотворение-каток.
Чего этот вдруг? говорю я.
А ты в курсе, что я неслабая фигуристка? говорит она. Даже медали есть.
Не-а, говорю я.
Ты, наверно, экстрасенс, говорит она.
Я бросаю взгляд на свои наручные часы, намекая, что ей пора.
У тебя все получится, говорю я. Кто угодно может выбрать одну-единственную фразу из этого стихотворения и написать о ней пятнадцать разных докладов.
И тут, забыв о том, какая она фигуристка, она снова теряется и отводит взгляд.
Я ничего из нашего разговора не вспомню, говорит она. Не смогу додумать.
Ты просто играй, говорю я. Ты кажешься мне довольно игривой.
Я? говорит она. Правда?
Да, говорю я. А теперь Уходи.
Игривой-игривой-игривой, бормочет она себе под нос.
И не прыгай с моста хотя бы не на этой неделе, говорю я. Прыгни только после того, как попросишь кого-нибудь еще помочь с каким-нибудь другим докладом.
Когда-нибудь я тебе тоже помогу, говорит она.
Само собой, говорю я.
Никому не рассказывай, что я к тебе приходила, говорит она.
Я тебя не выдам, говорю я. Если только ты никому не расскажешь о том, что все говорят у меня за спиной.
По рукам, говорит она.
Пока, говорю я.
Пока, говорит она.
И закрывает за собой дверь.
Много лет спустя, лежа в кровати и наблюдая за тем, как свет весеннего солнца постепенно заливает светильники на потолке спальни в моей съемной квартире, я могу, порывшись в памяти, вспомнить о том времени лишь это:
когда-то очень давно я помогла фактически незнакомке, вдруг позвонившей мне сегодня, проанализировать стихотворение, которое нам обеим задали разобрать в колледже,
незнакомку бесило то, что она неспособна понять стихотворение,
его автором был американский поэт э. э. каммингс. Тогда он мне нравился.
Хотя потом я узнала, что он поддерживал Маккарти и американских «охотников на ведьм».
Теперь стало известно, что он к тому же настрочил целую россыпь откровенно сексистских и расистских виршей, несмотря на все эти блестящие и прорывные в описании чувств любовные стихотворения и всю эту перенастройку слов, пунктуации, грамматики, возможностей и значений.
Вздох.
Это жизнь. Никому нельзя верить. Во всем есть изъян.
Так какое же стихотворение нам тогда задали для разбора?
Сквозь него вроде как сыпались буквы слова «смерть».
Смерть наоборот.
О Мартине Инглз я помнила только одно: после того, как она пришла ко мне поживиться идеями, мы больше не обменялись ни единым словом ни разу за все время учебы в колледже.
Изредка я видела ее издали в другом конце аудитории, в столовой, или она проходила мимо в библиотеке.
Если при этом она меня и замечала, то игнорировала.
Меня это устраивало. Я игнорировала ее в ответ.
Но теперь, очутившись так далеко в будущем, я почувствовала себя лучше, чем за все последнее время. Хотя бы полчаса я не думала о том, до какой степени мне все безразлично.
Вместо этого я думала о самой обыкновенной лестнице в библиотеке и о том, как сверху из окна на нее падает свет.
Думала о том солнечном дне из студенческих лет, когда я поехала на машине к старому разрушенному замку, который, похоже, больше никто никогда не посещал, во всяком случае, вместе со мной. Там не было никаких смотрителей. Просто каменные стены и лестницы без крыши, окруженные лужайкой. Внутри тоже была сплошная лужайка.
Обычно я ездила сюда с друзьями. Но в тот день отправилась одна. Я взобралась по ступеням винтовой каменной лестницы на самый верх и обнаружила в укромном уголке у одной из стен солнечное пятно.
И вот сижу я на камне в тридцати футах над землей, прислонившись спиной к другому камню, и читаю роман, просто для удовольствия (называется он «Злостное бродяжничество»[6]), на развалинах замка какого-то давно умершего богача, который даже вообразить себе не мог, что когда-нибудь его дом останется без крыши, учитывая исторические предпосылки, это определенно был его, а не ее дом, ему и не снилось, что однажды этот каменный закоулок будет беспрепятственно освещаться солнцем, не говоря уж о том, что человек, который, учитывая исторические предпосылки, в другую эпоху прислуживал бы ему, мотаясь вверх-вниз по лестнице, будет сидеть там этим солнечным днем, читая книгу для удовольствия.
Призрак моего возможного прошлого сбегает по ступеням холодным утром в пять, чтобы почистить камин и разжечь огонь, перед тем как встанет господин.
Призрак моего будущего прошлого сидит у каменной стены с раскрытой книгой, и у него за спиной на много миль окрест раскинулся сельский ландшафт.
Здесь же, в будущем-будущем, я вскоре засну. Этой ночью я буду спать крепко и глубоко, без всяких проблем. Мне приснится потрясающий сон из тех, что спящие отчетливо осознают как сон и сами же себе внушают (хоть и знают, что спят и видят сон), что обязательно должны вспомнить этот сон, когда проснутся.
В нем я буду полностью одета в волчью шкуру, с волчьей головой на голове, так что при взгляде на себя в зеркало я бы увидела две головы одну поверх другой. Но во сне я соображу, что это не просто волчья шкура. Это живой волк обвил мои плечи, совсем не тяжелый, а теплый и обмякший, словно удачно поймавший попутку.
Проснувшись, я пойму, что последний раз так или иначе путешествовала с волком еще до смерти матери. То есть очень давно.
«Привет, волк, скажу я во сне. Где пропадал, старина?»
Только поглядите эти волчьи глаза обмениваются в зеркале взглядом со мной, своею внутренней овечкой.
Смерть наоборот:
в конечном итоге отца катят по коридору и завозят в боковую комнату. На двери написано «Кладовка», и это действительно кладовка, но теперь пространство под полками с вещами заставлено еще и медаппаратурой, и к ней подключают отца.