Может, и обиделся, государь! Да только стерпит, деваться-то ему некуда. Не в подданство же к турецкому султану проситься! Астафьев позволил себе рассмеяться разумеется, сдержанно, как и подобало в присутствии помазанника Божьего.
Царь, не сдержавшись, тоже прыснул со смеху, деликатно прикрыв рот ладонью.
Глава 2
Ведь дождутся, что попрошусь под протекцию повелителя Блистательной Порты! сурово сдвинув брови, проворчал Хмельницкий.
У генерального писаря чуть не выпало перо из руки. Выговский растерянно захлопал округлившимися глазами, гадая: то ли гетман шутит, то ли ему просто померещилось А главное, как ему отреагировать?!
Э-э-э протянул он, лихорадочно перебирая в голове разные варианты. Но на ум, как назло, приходила какая-то совсем уж невообразимая нелепица. Неужели пан гетман решил перейти в магометанство?! Это же страшно даже подумать, как поведет себя войско и народ! Такое начнется, что прошедшая смута покажется детской шалостью!
Да не надо пучить глаза, Иване! досадливо махнул рукой Богдан. Прямо как у рака сделались То лишь на самый крайний случай, если помощи ни от русского государя, ни от шведского короля не дождусь.
Под протекцию к нечестивым туркам! чуть не простонал побледневший Выговский.
Иной раз бывает так, что и под протекцию самого сатаны пойдешь вздохнул Хмельницкий и тут же поспешно перекрестился, шепча: «Свят, свят!». Ежели к стене припрут, а выхода нету, то нужен хоть какой-то покровитель и защитник. Султан хоть и магометанин, а человек разумный, выгоду свою блюдет. Да и кто откажется заполучить такой лакомый кусок, как наша земля? Пусть и не в полновластное пользование, а с оговорками.
Генеральный писарь со стоном стиснул виски. Перо все-таки выскользнуло из пальцев, упало на лист, украсив его россыпью мелких клякс, но Выговский даже не заметил этого.
Пане гетмане Но как же Все войско на дыбы встанет! А что сделает поспольство[2] боязно даже подумать! И что будет с верой нашей Господи помилуй!
Хмельницкий улыбнулся.
Не бойся, я уже много раз о сем думал и все просчитал. Султан будет править нами лишь для вида. Вытребую, чтобы православие никакого урона не понесло раз. Чтобы на всех важных постах были только мои люди два. Чтобы налоги и подати стали меньше, чем при старых порядках, три. Чтобы я имел право отправлять послов к иноземным государям и вести с ними переписку четыре
Неужто твоя гетманская милость верит, что султан согласится на такие условия? не выдержав, перебил Выговский.
Не согласится не видать ему вилайета[3] Украйны как своих ушей, отрезал Хмельницкий. Ты вот что, Иване Приди-ка в себя, а то вид краше в гроб кладут! Еще раз говорю: то лишь на самый крайний случай. Бог даст, до такого не дойдет И никому ни полслова! Повторяю: никому! Даже Тимошу.
Генеральный писарь усердно закивал, осенил себя крестным знамением.
Покуда ступай отдохни! распорядился гетман. Вижу, слишком сильно потрясли тебя слова мои. Вон, даже лист испортил, а с тобой такого сроду не случалось! Хмельницкий беззлобно рассмеялся. Кстати, Вовчур прибыл, как я распорядился?
Прибыл, пане гетмане! подтвердил Выговский, ошарашенно глядя на запачканную бумагу. На его лице огромными буквами было написано: «Как же меня угораздило?!» Ждет вызова твоей милости!
Так пришли его сюда, а сам приляг почивать или прогуляйся, как хочешь.
Лысенко появился сразу же, как только Выговский открыл дверь и сделал приглашающий знак рукою. «Подслушивал, что ли?!» мелькнула шальная мысль у гетмана, но Хмельницкий быстро прогнал ее.
«Совсем нервным стал, мерещится всякая чертовщина Уж вернее Вовчура еще поискать! Да, жесток, порою буен, но верный, как собака!»
Ясновельможному гетману! уважительно поклонился полковник. (После назидательной кары, когда Лысенко три дня просидел прикованным к пушке на виду у всего воинства, гетман внял-таки мольбам казаков, велел освободить его и снова назначил командиром полка, строго предупредив, чтобы впредь на поводу у людей покойного Кривоноса не шел и соблюдал дисциплину).
Входи, входи, Вовчуре! Рад видеть тебя! дождавшись, пока за генеральным писарем плотно закроется дверь, Богдан указал на скамью у стены: садись, мол. И сам присел к столу, собираясь с мыслями. Предстоял непростой разговор.
Ты звал меня я пришел, батьку! Чтобы услышать волю твою.
То не воля поморщился Хмельницкий. Ему было неловко, и от этого гетман испытывал раздражение. Прославленный герой, повелитель над десятками тысяч бесстрашных воинов, а смущается, как глупый мальчишка! Скорее просьба.
Брови Вовчура на какое-то мгновение изумленно взметнулись. Но полковник быстро овладел собой, приняв прежний бесстрастный вид.
Просьба пана гетмана все равно что приказ. Говори, батьку, а я уж постараюсь исполнить!
Тебе ведомо, как жестоко оскорбил меня негодяй Чаплинский, осторожно начал Богдан, подбирая слова. Хутор мой, доставшийся от покойного родителя, разорил, сына засек канчуками[4]
То всему войску и православному люду ведомо, пане гетмане! нахмурившись, воскликнул Лысенко. Велишь разыскать этого песьего сына и на твой суд привезти? Аль на месте шкуру с него содрать?
Нет! То есть да Тьфу, с мысли сбил! Ты дослушай сперва, не перебивай.
Прости, батьку. Более не встряну.
Ну, словом Хмельницкий смущенно понизил голос, будто опасался, что кто-то может подслушать их беседу. Речь идет о женщине. О той пани Елене, с которой я жил Она была дорога мне. Очень дорога! Переведя дух, гетман продолжил: Чаплинский, этот выродок и злодей, силой увез ее, хоть она рыдала, умоляла оставить ее в покое. Затем, тоже силой и угрозами, принудил выйти за него замуж. Она сама все мне поведала в листе, присланном с верной жинкой, которая ей прислуживала еще в Субботове. Умоляет спасти ее, вызволить из заточения Хмельницкий с нарастающим смущением и злостью вдруг почувствовал, как жарко начали гореть щеки и уши. Ты понимаешь, Вовчуре? Я должен ее спасти! Я люблю Елену, люблю всем сердцем, хоть мы и не венчаны
«Тьфу, черт! Да что же такое? От стыда сгораю, как юный щенок! Господи, смилуйся, избавь от позора перед своим же казаком!»
Понимаю, батьку! кивнул Лысенко. Что ж, так самим Богом заведено! Если бы мужчины не любили жинок, род людской давно бы пресекся. В том ничего стыдного нет. А что не венчаны так любой человек грешен. Бог милостив, простит!
Спасибо, что понимаешь. Так вот, прошу тебя: разыщи ее, вызволи и привези ко мне! Ты казак храбрый, но и осторожный, терпеливый, такое дело как раз для тебя. Возьмешь с собой столько людей, сколько сам сочтешь нужным. Выбери самых умелых, чтобы не подвели. Да возьми с собой Дануську ту жинку, которая мне ее лист принесла. Она покажет дорогу то есть надеюсь, что сможет показать! уточнил гетман. Хоть Дануська с перепугу многое забыла, а все ж лучше такой проводник, чем никакого. Надеюсь на тебя, Вовчуре! Обещаю, что большую награду дам, коли поручение мое выполнишь. А что до Чаплинского, змея этого в глазах Богдана полыхнуло свирепое пламя. Сможешь ко мне доставить отлично! Не сможешь прикончи, да так, чтобы помучился как следует! На кол посади, или кожу спусти полосами, или на костре спали, как сам захочешь! Этот грех я на себя возьму, Хмельницкий усмехнулся. Надеюсь, Бог простит. Он же и вправду милостив!
* * *
Генеральный писарь отодвинулся от двери, направился к выходу, стараясь ступать как можно тише. Едва слышный скрип рассохшейся половицы заставил его нервно вздрогнуть и бесшумно выругаться.
«Решил-таки разыскать эту змею Что же, следовало ожидать: он ведь упрям, как вол! Тьфу ты, я столько красивых жинок старался с ним свести, лишь бы забыл ее Крепко его эта гадюка околдовала! Значит, придется действовать, как было задумано. Не велел Тимошу про турок говорить? И не скажу. А вот про женский пол запрета не было Гетманенок-то в самом возрасте, когда дивчины снятся, клюнет, как голодная щука на живца. Непременно клюнет! Снова начну ему про дочку господаря рассказывать, какая она красавица, чтобы распалился, будто железо в горне у коваля. А тут вдруг на тебе! Отцова полюбовница явится! Молодая. Красивая Такой соблазн! Много отдал бы, чтобы узнать: сох он по ней в Субботове или нет? Может, потому и не принимал, дичился, что втайне любил, да боялся отцовского гнева?»