В тот же день родные солдата была переселена в добротный бревенчатый теплый дом, став подселением проживавшей в нем семье, которая по приказу властей обязана была принять эвакуированных. Добрые люди нисколько не противились этому и даже были рады от того, что получили в квартиранты вполне порядочных сограждан, трудолюбивых и работящих крестьян, которые могли быть помощниками в работе в огороде, да еще имели возможность сами себя содержать, получая хлебные карточки.
Иван опустошил тогда все содержимое своего солдатского вещмешка, вывалив на стол взятые с собой из части продукты. Жене он отдал полученные у тыловиков несколько кусков мыла, пару собственного белья, новые портянки, наказав при этом, что если сама, за неимением лучшего, не будет носить эти вещи, то хоть продаст или обменяет на что-нибудь съестное для голодных детей. Давно не виданные обездоленными и гонимые войной людьми продукты были получены ими едва ли не со слезами. А внезапно появившийся на пороге муж и отец был встречен ими с небывалой радостью, как человек, принесший им спасение от многих бед и несчастий. Дочь и сын не отходили от отца, обняв его и уткнувшись влажными от слез лицами в его гимнастерку. Жена села рядом и было видно, что лишь невероятная сдержанность не дает ей разреветься от всех пережитых страданий последних месяцев. Пожилая теща и двадцатиоднолетняя сестра супруги, не выдержав нервного напряжения, разрыдались, наперебой причитая и перечисляя все беды, что свалились на их головы.
Понимая, что уже сам готов вот-вот дать слабину, Иван, помотав головой из стороны в сторону, встал тогда и, одевшись, направился решать насущные вопросы своей семьи и искать для нее лучшей доли. Сопровождавшая его жена еще кое-как сдерживала поток эмоций и, только на обратном пути, когда уже многое удалось решить и сделать, уладить дело с переселением и получить карточки на продукты, она обмякла и горестно расплакалась, залившись слезами так, как еще никогда с ней не случалось в жизни. Именно тогда Иван узнал от нее подробную правду обо всем пережитом за последние месяцы.
Супруга его, Александра Ильинична, остановилась и, повернувшись, начала извергать поток слов скорбной истории, повествуя с того момента, как в августе прошлого сорок первого года ее муж был призван в армию и покинул родной дом. Она говорила и плакала, вытирая лицо совсем мокрым от слез платком. Скользила покрасневшими глазами по его лицу и одновременно по сторонам, как будто по-деревенски, по-бабьи стеснялась чужих людей, что могли увидеть ее такой. А он смотрел на нее, хмурясь от злости за свою беспомощность, чувствуя вину за пережитое его детьми. Скулы на его лице то и дело перемещались от волнения, глаза сузились, зубы сжались и скрипели. Он слушал и продолжал смотреть на нее, удивляясь, как могла измениться самая дорогая на свете ему женщина, мать его детей. Он видел, как похудела она, как лицо ее, совсем гладкое когда-то, прорезали сотни морщин. Выглядевшая до войны гораздо моложе своих тридцати восьми лет, она почти состарилась за те полгода, что он не видел ее. Одетая как с чужого плеча, вздрагивавшая после каждой фразы, она говорила и плакала, перечисляя все те ужасные события, что были в ее жизни, начиная с октября прошлого года.
Иван был последним из деревенских мужчин, что покинули родной край, чтобы отправиться на фронт. В день начала войны ему, крепкому деревенскому мужику, бывшему колхозному бригадиру, а до того главе колхоза, исполнилось тридцать девять лет. Незадолго до этого его восстановили в должности председателя и, именно по такой причине он не смог получить повестку из военкомата, поручившись обязательствами о сдаче урожая государству. Из кабинета высокого начальства, в ответ на просьбу о мобилизации и отправке в армию, он услышал:
Только после сбора всего урожая.
Он возмутился и потребовал, но снова услышал, только уже более сдержанным тоном:
Иван Федосеевич, кроме тебя все равно некому. А время, сам знаешь, какое. Вот сдашь весь урожай, тогда пожалуйста!
Вернувшись в деревню, где с каждым днем рабочих рук становилось все меньше и меньше из-за призыва на фронт мужиков, на смену которых становились подростки и, даже дети, он стал организовывать работу по-новому. В борьбе за урожай постепенно возникали новые препятствия. Фронту потребовались почти все колхозные кони, от чего к имеющимся уже трудностям прибавились дополнительные. Пришлось искать выход и из этой ситуации, почти припрятав от властей нескольких старых кляч, что еще хоть как-то могли тянуть возы с собранным урожаем.
Потом через их края начали тянуться вереницы беженцев, что просились на временный постой. Их так же требовалось не только впустить на порог, а еще и накормить. А от них деревенские жители узнавали все новости, что были одна ужаснее другой и не вселяли в души селян никакой радости, а лишь усиливали чувство тревоги за будущее свое и детей.
Когда Иван покидал родной дом, враг еще был далеко, а довоенная пропаганда, внушавшая людям уверенность в непобедимости родной армии, еще давала надежду на скорую победу. Тогда и предположить никто не мог, что всего через полтора месяца война будет стучаться в собственные двери. Александра Ильинична, захлебываясь слезами, часто и глубоко вздыхая, стала подробно описывать события тех дней. Она вспоминала и передавала мужу, как через их деревню несколько дней подряд шли вереницы войск, тянулись груженые военным скарбом запряженные повозки, ехали армейские грузовики. Она рассказывала, как радостно восприняли сельчане приход в их деревню Красной Армии, как выходили из дворов на улицу, чтобы самим поприветствовать солдат, подать им воды напиться и подбодрить, умоляя непременно одержать победу над врагом. А те были в ответ суровы и немногословны и, выглядели так, как будто шли не за скорой победой, будучи уверенными в ней, а словно на свою погибель, часто пряча глаза и отворачиваясь, ругаясь в ответ на деревенских жителей и проклиная свою судьбу.
Супруга вспомнила, как испугалась идущих красноармейцев их четырнадцатилетняя дочь Ольга, когда выбежала из хаты, чтобы посмотреть на солдат и увидела их винтовки с примкнутыми штыками, что произвели на нее сильное впечатление и ввели в состояние крайнего испуга, от чего она прижалась к матери, завопив:
Мамка, заколют нас сейчас, заколют!
Александра Ильинична успокаивала тогда дочь, гладя ее по голове, как обычно делают матери, чтобы снять испуг у своих детей:
Ну что ты, дуреха, это же наши.
А потом, уже в обратном направлении потянулись машины и повозки с ранеными. Кого везли, а кто и сам, хромая, ковылял по дороге, держась рукой за забинтованную конечность. Бойцы брели словно поруганные и, по простоте своей делились с местными накопившимися переживаниями, рассказывая по все ужасы боев, творившихся совсем недалеко, где победоносная немецкая машина катком шла по русской земле, не оставляя шансов на спасение тем, кто встает на ее пути с оружием в руках. И по наивности, по недалекости своей люди впитывали все это и причитали, заливаясь слезами от собственной беспомощности перед подошедшей к их дому бедой.
Слушая жену, Иван разволновался и, не выдержав стояния на одном месте, взял ее под руку и повел к месту жительства, чтобы поскорей заняться переселением семьи в более подходящий для проживания дом, что час назад был выделен им властями. А она все продолжала говорить, уже почти перестав плакать от того что начинала чувствовать рядом плечо близкого человека, с внезапным появлением которого сегодня утором, ее жизнь начала немного меняться в лучшую сторону.