Бородинская битва началась в 6-м часу утра 26 августа с атаки французов против русского правого крыла. Ожесточение битвы росло с каждым часом. Солдаты обеих армий показывали образцы воинской доблести. Около 17 часов Наполеон прибыл на оставленную русскими Курганную высоту и оттуда обозрел русские позиции. Он увидел русские дивизии поредевшие, но не сломленные, готовые отражать новые атаки. «Успех дня достигнут, заявил он в ответ на просьбы маршалов двинуть в бой нетронутую гвардию из 20 тыс. солдат, но я должен заботиться об успехе всех кампании и для этого берегу мои резервы»54. «Не хочу разстроить мою гвардию. В трех тысячах верстах от Франции, не следует жертвовать последним резервом»55.
Постепенно бой затихал. Кутузов в эти вечерние часы выглядел удовлетворенным. Когда флигель-адъютант Л. А. Вольцоген, присланный к нему от Барклая за распоряжениями, стал говорить от себя, что «сражение проиграно», Кутузов резко возразил: «Что касается до сражения, то ход его известен мне самому как-нельзя лучше. Неприятель отражен на всех пунктах; завтра погоним его из священной земли русской»56. Вскоре после этого разговора Кутузов послал Барклаю де Толли и Дохтурову записки одинакового содержания, чтобы устроить все войско в порядок и завтра возобновить сражение.
Кутузов собирался дать новый бой, однако после разбора, узнав, что русские потери гораздо больше, чем предполагалось, около полуночи фельдмаршал дал приказ отступать. Еще до рассвета 27 августа русская армия оставила поле Бородино и выступила к Москве. По ведомостям из архива Военного министерства Франции Наполеон потерял при Бородино 6567 человек убитыми и 21519 раненными: всего 28086 человек. Что же касается потерь среди русских, то они составили, по документу, хранившемуся в РГВИА, который был составлен Военно-ученым архивом Главного штаба Российской империи, 633 офицеров и 45 тыс. «нижних чинов».
Шильдер приводит цифры очищения местности от тел трупов: «В Бородине, по распоряжению графа Ростопчина, было сожжено 56.811 человеческих тел и 31.664 лошадиных трупов. Вообще, в Московской, Смоленской и Витебской губерниях было схоронено и сожжено более 213.000 тел, а в Вильне и вокруг этого города 53.000»57.
Потери русских говорят сами за себя. Чрезвычайная плотность боевого порядка, недостаточная маневренность на поле боя и, в дальнейшем, десятки тысяч раненных, брошенных в Можайске, а затем в Москве, цена просчетов и прямой халатности. Генерал-майор М. Богданович делает заключение: «Позиция при Бородине была нами занята ошибочно, из желания воспользоваться сильнейшею частью ея, за рекою Калочею. Расположив почти целую треть армии между Горками и рекою Москвою, где достаточно было поставить для наблюдения за неприятелем несколько тысяч человек легких войск, мы подвергли опасности центр, в особенности левое крыло нашей позиции; Кутузов, во все продолжение боя, находясь у Горок, не мог иметь непосредствннаго влияния на ход дела».58
Однако то, чего добились русские при Бородино, так это нравственной победы. Наполеон сам склонялся к такому заключению: «Из всех моих сражений, самое ужасное то, которое дал я под Москвою. Французы в нем показали себя достойными одержать победу; а Русские стяжали право быть непобедимыми»59. Уже будучи на острове Св. Елены он выразил мнение, что «из пятидесяти сражений, им данных, в битве под Москвою выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех»60.
От Бородино Кутузов отступал к Москве через Можайск, оставив в нем более 10 тыс. раненных. При оставлении войском весь город сгорел, подожженный по приказу главнокомандующего. Тем временем Кутузов заверял всех изо дня в день в том, что он даст новое сражение для спасения Москвы, и надеялся получить для этого подкрепление от Москвы. В письме от 27 августа Ростопчину он пишет: «После кровопролитнейшего сражения, вчерашнего числа происходившего, в котором войска наши потерпели естественно важную потерю, сообразно их мужеству, намерение мое, хотя баталия и совершенно проиграна [Кутузов все понимал], для нанесения сильного почувствования неприятелю состоит в том, чтобы, притянув к себе столько способов, сколько можно только получить, у Москвы выдержать решительную, может быть, битву противу, конечно, уже несколько пораженных сил его»61.
Однако вместо подкрепления Михаил Илларионович получил фельдмаршальский жезл и 100 тыс. рублей (плюс по 5 руб. за каждого «нижнего чина») за Бородинскую битву и царский рескрипт, что подкрепления до Москвы не будет. Получив такие известия, Кутузов, сообразно настроениям наверху, продолжал уверять о необходимости сражения под Москвой, которое решит успехи кампании и участь государства. «Первое свидание графа Ростопчина было в 25-ти верстах от Москвы, в деревне Малсонове, пишет Военский, после разных обоюдных комплиментов, говорено о защите Москвы и решено драться под стенами ея; резерв должен был состоять из дружины московских жителей с крестами и хоругвями [это фантастика]. Ростопчин уехал с восхищением и в восторге своем». Но далее Военский приходит к заключению, что Кутузов был не столь наивен, ситуацию трезво оценивал, и лишь вынуждено играл героя, вместе с тем намекая на неизбежные обстоятельства. «Как ни был умен [Ростопчин], но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Теперь ясно, что Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени, под стенами Москвы, что ее оставят, хотя он намекал в разговоре Ростопчину: Au reste la perte de Smolensk entraine celle de Moscou»62 [Более того потеря Смоленска ведет к потери Москвы].
То, что у Кутузова было сомнеие в целесообразности драться за Москву указыаает и Ермолов. «1-го сентября рано по утру, вместе с прибывшими войсками к селению Фили, приехал князь Кутузов и тотчас приказал строить на возвышении, называемом Поклонная гора, обширный редут и, у самой большой дороги, батареи, назначая их быть конечностию праваго фланга; лежащий недалеко по правую сторону лес наполнить егерями, прочия войска расположит по их и местам. В присутствии окружающих его генералов, спросил он меня, какова мне кажется позиция? Почтительно отвечал я, что по одному взгляду невозможно судить положительно о месте, назначаемом для шестидесяти или более тысяч человек, но что весьма заметные в нем недостатки допускают мысль о невозможности на нем удержаться. Князь Кутузов взял меня за руку, ощупал пульс и сказал: здоров ли ты? Подобный вопрос оправдывает сделанное с некоторою живостью возражение: я сказал, что драться на нем он не будет, или будет разбит непременно. Ни один из генералов не высказал своего мнения, хотя немногие могли догадываться, что князь Кутузов никакой в том нужды не имеет, желая только показать решительное намерение защищать Москву, совершенно о том не помышляя. Князь Кутузов, снисходительно выслушав замечание мое, с изъявлением ласки приказал мне осмотреть позицию и ему донести. Co мною отправились полковники: Толь и генеральнаго штаба Кроссар»63.
В этот же день приехал к Кутузову Растопчин, и у них был долгий разговор. «Увидевши меня, пишет Ермолов, Растопчин отвел в сторону и спросил: Не понимаю, для чего усиливаетесь вы непременно защищать Москву, когда, овладев ею, неприятель ничего не приобретет полезнаго?» Все ценное и архивы вывезены, в Москве остались только бедняки, у которых нет другого приюта. И на последок разговора Растопчин высказал: «Если без боя оставите вы Москву, то вслед за собою увидете ее пылающею»64.