Вечером того же дня Барклай де Толли в беседе с Кутузовым, объясняя, что «надобно выиграть время», высказал убеждение о необходимости оставить Москву. Кутузов «внимательно выслушав, не мог скрыть восклицания своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении, и, желая, сколько возможно, отклонить от себя упреки, приказал к восьми часам вечера созвать генералов на совет»65 (Ермолов).
Вечером 1 сентября в избе крестьянина Михаила Фролова, в подмосковной деревне Фили, где разместился Кутузов, собрались все важные чины армии 8 участников совета (М. И. Кутузов, Л. Л. Бенигсен, М. Б. Барклай де Толли, Д. С. Доктуров, А. И. Остерман-Толстой, П. П. Коновицын, А. П. Ермолов, К. Ф. Толь). Обсуждался один вопрос: лечь ли костьми под стенами Москвы, или сдать ее Наполеону. Прения были жаркие. Все понимали, что позиция для боя была неудобная. Из семи присутствующих военночальников, которых выслушивал Кутузов, пятеро высказались за сражение, один за изменение позиции, и один за оставление Москвы. После совещания Кутузов взял на себя ответственность заключить прения словами: «Сохранив Москву, Россия не сохранится от войны жестокой, разорительной; но сберегши армию, еще не уничтожится надежда отечества, и война, единственное средство к спасению может продолжится с удобством»66, поэтому «необходимо сберечь армию, сблизится с тем войскам, которые идут к ней на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю»67. «Знаю, что ответственность падет на меня; но жертвую собою для блага отечества. Повелеваю отступить!»68 В эту ночь несколько раз слышали, что Кутузов плакал.
Под утро 2 сентября Кутузов и генерал-губернатор Москвы граф Ростопчин независимо друг от друга стали готовить город к пожару. Ростопчин «велел выпроводить из города две тысячи сто человек пожарной команды и девяносто шесть труб [насоса] (ибо их было по три в каждой Части) накануне входа неприятеля в Москву. Был так же корпус Офицеров, определенный на службу при пожарных трубах, и я не разсудил за благо оставить его для услуг Наполеона, выведши из города все гражданские и военные чины»69. Затем он дал распоряжение полицейскому приставу П. И. Вороненко истребить все огнем, что он и старался делать до 10 часов вечера. Главнокомандующий попросил утром 2 сентября проводить его из Москвы «так, чтоб, сколько можно, ни с кем не встретились»70, и уезжал одиноко, без свиты, не вмешивался в руководство армией, дав приказ сжечь склады и магазины с продовольствием, фуражом, частью боеприпасов. Он же предписал московскому обер-полицмейстеру П. А. Ивашкину вывезти из Москвы «весь огнегасительный снаряд», задействовав при этом транспорт, бросив вследствие чего громадные арсеналы оружия неприятелю: 156 орудий, 74.974 ружья, 39.846 сабель, 27.119 артиллерийских снарядов, 10.8712 единиц чугунной дроби, 608 старинных русских знамен, больше 1000 штандартов, булав и других военных доспехов. Все дивились брошенному в Москве, особенно памятникам отечественной славы. Торопясь увести «огнегасительный снаряд» в городе оставили 22,5 тыс. раненных. Кутузов 2 сентября приказал начальнику русского арьергарда М. А. Милорадовичу доставить французам записку. Французский генерал Ж. Пеле передает содержание этой записки: «Раненные, остающиеся в Москве, поручаются человеколюбию Французских войск. Подписано: Кайсаров, дежурный генерал, и пр.»71 Характерно, что записка была подписана не Кутузовым. Разумеется, он опасался, что если этот документ предадут огласке, его престиж в армии резко упадет. 4 сентября фельдмаршал рапортовал царю ситуацию иного склада: «Все сокровища, арсенал и все почти имущества как казенные, так и частные вывезены [из Москвы] и ни один дворянин в ней не остался»72.
2 сентября русская армия оставила Москву, выходя из нее через Рязанскую заставу в сторону Боровского перевоза. Солдаты плакали и ворчали: «Лучше уж бы всем лечь мертвыми, чем отдавать Москву!»73 Всей эвакуацией распоряжался Барклай де Толли. «Жителя ея, не зная еще вполне своего бедствия, встречали нас, как избавителей; но узнавши, хлынули за нами целою Москвою! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой. Чрез Москву шли мы под конвоем кавалерии, вспоминает С. И. Маевский, которая, сгустивши цепь свою, сторожила целость наших рядов, и перваго, вышедшего из них, должна была изрубить в куски, несмотря на чин и лицо»74. Вместе с армией уходили жители города. В народе стоял плач и стон. Из 275.547 жителей в городе осталось чуть больше 6 тыс.
Не успели русские выйти из Москвы, как со стороны Поклонной горы, в тот же день, 2 сентября, к 14 часам, в нее вступили французы, хлопая в ладоши от радости с криками: Москва, Москва! Наполеон, будучи под стенами Москвы, возгласил: «Так вот он, наконец, этот знаменитый город!», а затем прибавил: «Давно пора!»75 Наполеон вошел в Мосву при наступлении ночи, остановившись в одном из домов Дорогомилова. Здесь он назначил губернатором столицы маршала Мортье и наказал ему, главным образом, следить, чтобы не было грабежей. На Поклонной горе французский император прождал полдня, когда к нему явятся депутации от московской знати и поднесет ему ключи от поверженного города. Однако уже через час ему донесли невероятное известие: Москва пуста! Наполеон подумал, что «может быть эти жители не умеют сдаваться; здесь все ново, как для нас, так и для них!»76 Все столицы Европы сдавались с большим многолюдьем, церемониями и ключами от городов. На следующий день Наполеон перебрался в Кремль. «Наконец-то я в Москве, в древнем дворце Царей! В Кремле!»77 воскликнул он.
Едва французы разместились в Москве, 2 сентября, как в городе вспыхнул пожар, который бушевал непрерывно целую неделю вплоть до 8-го сентября. Кутузов обвинил в пожаре французов, мародерствующих в городе. Наполеон же, глядя на зарево московского пожара воскликнул: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Столько дворцов! Какое невероятное решение! Что за люди! Это скифы!»78 Пожар разрушил Москву на три четверти. Из 9158 жилых строений сгорело 6532.
7 сентября Александр получает весть о сдаче Москвы Наполеону. «Голова его седеет в одну ночь после страшной вести о взятии Москвы Наполеоном»79, отмечает биограф Александра Надлер. Весь царский двор, все его приближенные в панике толкали царя к миру с Наполеоном. Французский император из Москвы «великодушно» предлагает мир Александру в Московском Кремле на пике своего величия. Он не спешит, он хочет показать всей Европе, он медлит, добиваясь согласия на мир у Александра, выжидает 5 недель, сидя в Москве. Александр же остается тверд: «Я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданых. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать: я научился понимать его, он больше не обманет меня»80. Для Александра этот мир был бы слишком большим позором.
Оставив Москву, русская армия отступала со следовавшей за ней французским авангардом конного корпуса Мюрата, по Рязанской дороге со 2-го по 5-е сентября. В ночь на 6-е около Коломны Кутузов приказал повернуть скрытно основные силы армии на запад к Подольску, а затем по Калужской дороге на юг. Для мнимого же отступления по Рязанской дороге был оставлен один полк казаков. Этот маневр был проделан в ночные часы так скрытно и искусно, что французы на 9 дней потеряли русскую армию и лишь 14-го сентября отыскали ее на подходе к Тарутино.
После сдачи Москвы нравственный упадок и разложение морального духа армии стали проявляться все более и более. Адъютант и биограф Кутузова А. И. Михайловский-Данилевский удостоверял: «Побеги солдат были многочисленны после Бородинскаго сражения, но они весьма увеличились после сдачи Москвы. Мародеры не поодиночке, но целымти толпами, скитались по лесам и по деревням; они тысячами наводнили Калужскую, Тульскую, Рязанскую и Владимирскую дороги, и проникнули даже в Тамбовскую губернию. Строжайшия повеления последовали по сему предмету от светлейшаго к губернаторам, и он даже приказывал убивать мародеров при малейшем сопротивлении, каковое нередко бываало со стороны беглецов, вооруженных ружьями; случилось, что в один день переловили их четыре тысячи»81.