В декабре шестнадцатого года по гарнизону пошли слухи о том, что скоро их полк могут отправить на фронт. Но Василий не очень переживал по этому поводу. «Если будет суждено попасть на войну и встретиться с германцами в бою, то свой род я не посрамлю. Буду драться так, как русские в Отечественную войну с французами бились. Немец, конечно, покрепче будет нутром, но и его грудь русский штык проколет. Ну, а если паду наземь убитым, то не обидно будет. За землю нашу русскую и жизнь можно отдать», делился мыслями он со своими земляками. «Тебе чо? У тебя ни жены и ни детей нет. А вот чо будет делать моя жена с двумя пацанами-погодками, если меня убьют? Придётся идти с протянутой рукой по миру и клянчить на пропитание? Никакого резона у меня нет, чтобы быть убитым», не согласился с Василием Иван Чернов, призвавшийся на службу из деревни Осиновки. Он был из семьи переселенцев, которые по столыпинской реформе в 1910 году прибыли в Большесорокин-скую волость из Тульской губернии и осели. Внешний вид Ивана соответствовал фамилии. Высокий, худощавый и очень смуглый на лицо. По возрасту он даже Степана на год был старше. «А кто тебя заставлял до службы жениться? Неужто припёрло? Очень сильно захотелось бабьей ласки?» подковырнул Чикирев Пётр. «Так получилось. С детства с женой друг друга любили, а её отцу другой парень надобен был. Моя-то семья самая бедная в деревне. И вот мы, чтобы нас не разлучили, согрешили. Мне тогда только семнадцать годков исполнилось, а Наталье шестнадцать. Когда отец её узнал об этом, уже поздно было. На пятом месяце беременности Наталья оказалась. Он пошумел, пошумел, да и смирился. Но от братьев её мне хорошо перепало. Их у неё трое. Раз подкараулили меня у своей калитки, да и отходили колами до полусмерти. Наталья кинулась было помогать мне от них отбиваться, но старший брат Николай схватил её в охапку и унёс в дом. А потом и они успокоились, даже хату нам срубить помогли. Теперь вот помогают ей племяшей своих растить», открылся землякам Чернов. «Да, Иван, у тебя есть причина от смерти прятаться. А я вот гол как сокол и одинок как перст. Глянулась мне одна девушка, очень глянулась, но только она другого избрала себе в мужья. Конечно, он-то из богатой семьи, а мы с матерью из нужды не вылезаем. Безнадёга полная. Иногда так на душе дурно становится хоть в петлю лезь. Так что, если на фронт попадём и там меня убьют, то кроме матери и сестры плакать обо мне не кому будет», обречённо произнёс Пироженко Фёдор, тоже из переселенцев. «Ты, Федька, брось панихиду петь. Уж и не такой ты пропащий человек. Вот закончишь службу, вернёшься домой и всё у тебя наладится. Парень ты крепкий, сметливый и на морду не урод. Будешь хорошо трудиться, будет достаток, а будет достаток найдёшь себе невесту по сердцу и душе», успокоил его Аверин. «А ты, Степан, что думаешь о возможной отправке нас на германский фронт?» спросил Чикирев. «Зачем мне об этом думать? Есть командиры, которые обязаны это делать. И если вдруг они завтра посадят нас в теплушки и повезут на запад, то сбегать не буду. Хотя и умирать в такие годы не хочется», спокойным голосом ответил Аверин. «Петруха, а у тебя самого какие мысли на этот счёт? Неужели сильно испужался немцев? Всех пытаешь, а сам о своём молчишь, как рыба», улыбнулся Губин. «Ты не боишься германцев, а я думаешь слабее тебя характером буду? Нет, братушка, мы с тобой породы и крови одной, поэтому и чувства к врагу России мы испытываем одинаковые», вывернулся Чикирев самый весёлый и разбитной парень из сорокинских земляков.
Но все разговоры о скорой отправке на фронт оказались напрасными. В гарнизоне всё чаще и чаще стали появляться какие-то гражданские лица, с лихорадочно горящим взглядом на избитом оспой лице и выкрикивали революционные лозунги, за которые ещё совсем недавно можно было попасть под военный трибунал и быть осуждённым на каторгу. И не только крамольные слова произносили эти люди, но и распространяли среди военнослужащих огромное количество листовок с призывами о прекращении войны и свержении царской власти. Офицеры гарнизона и городская жандармерия пытались задерживать этих людей и передавать в руки гражданских властей, но не проходило и недели как эти же самые горлопаны вновь появлялись в расположении гарнизона. Слушая людей с горящими глазами и читая листовки с крамольными призывами, Василий с удивлением спрашивал командира взвода, Носкова: «Господин штабс-капитан, почему эти люди безнаказанно хозяйничают в гарнизоне? Это же закрытая для гражданских лиц территория? Тем более, что они призывают к свержению царя, нашего Верховного главнокомандующего!?». Тот, почему-то отводил глаза и неопределённо отвечал: «Об этом необходимо спросить у тех военных чинов, которые в Петрограде и Москве в штабах сидят. А мы люди маленькие. Будет команда этих провокаторов в гарнизонную тюрьму посадить, мы её в два счёта выполним». Но шло время, а команд таких от высоких начальников не поступало. Более того, в Петропавловском гарнизоне был создан солдатский комитет, который стал открыто вмешиваться во внутреннюю жизнь военных. Особенно он активизировал свою деятельность после февральской буржуазной революции. И хотя Временное правительство на словах ратовало за продолжение Первой мировой войны до победного конца, разброд и шатание парализовали деятельность военной машины. Даже офицеры были подвержены смятению и полному непониманию возникшей ситуации. Слова присяги о верности царю и отечеству, которые они произносили при вступлении на воинскую службу, потеряли свой смысл, а взамен им никто ничего не предложил. В гарнизоне стало процветать пьянство, разврат, неповиновение и откровенное хулиганство. Солдаты, подстрекаемые членами комитета и почуявшие слабину, вели себя вызывающе и нередко избивали своих командиров за то, что те требовали выполнения воинского устава. Многие из них, наслушавшись сладких речей бойких и наглых революционеров, вступали в их общество и рьяно защищали крамольные идеи. И чем дольше продолжалась политическая неразбериха, тем глубже в солдатскую жизнь проникали бредни социалистов. Даже из числа земляков Василия появились сторонники этих глашатаев. Первым к ним примкнул Иван Чернов, а следом за ним в этой же компании оказался и Федор Пироженко. Василий к такому решению своих сослуживцев отнёсся с пониманием, но сам о вступлении в эту политическую организацию даже думать не хотел. И когда Чернов Иван спросил его, почему он не хочет быть в одном ряду с теми, кто защищает права простого человека, ответил: «Мои права защищать не надо. Я потомственный хлебороб и буду им до конца своей жизни. А земли в Сибири глазом не окинуть и трудиться на ней нам пока никто не запрещал». Не понимал Василий сладкие речи краснобаев-революционеров. Приученный с раннего детства к тяжёлому труду и не понаслышке знающий цену, какой достаётся материальное благополучие крестьянину, он не верил в то, что это благополучие можно получить, отняв его у кого-то. Наедине с собой парень рассуждал: «Ну, хорошо, заберут бедные у богатых их драгоценности, дома, коней, упряжь, одежду и прочее барахло, пропьют-проедят, а дальше что? Кто для них материальные блага создавать будет? Бывшие богатые? Так их мало, да и делать они ничего не умеют, кроме как властвовать, на баллах мазурку танцевать и в кабаках кутить. Так что хочешь-не хочешь, а закончится барахло, отнятое у богатых, и вновь придётся впрягаться в лямки мужицкие. Но после хорошей жизни и дармовых щей ой как тяжело делать это будет». В общем, не дотягивало политическое сознание Василия до уровня взглядов на жизнь тех, кто агитировал за всеобщее равенство, братство и свободу. Сторонился общения с революционерами и его друг Степан Аверин. Тот вообще не любил людей крикливых, злых, завистливых и падких на чужое добро. Немногословный, он слушал их с серьёзным выражением лица и только в конце речи выдавливал из себя единственное слово, характеризующее очередного оратора: «Балаболка». Это слово не нравилось Фёдору Пироженко, и при первой же возможности, он постарался ущипнуть земляка: «Ты, Степан, говоришь так потому, что собственник и почти офицер. Вы с Губиным одного поля ягода. Дай вам волю и возможность, так вы, хоть сейчас готовы стать эксплуататорами бедного крестьянства». На мгновение в глазах Степана вспыхнули искорки гнева, но, погасив их, он спокойно ответил: «Мы с батей и братьями сами способны прокормить себя и свои семьи. А вот над такими, как ты, я бы покомандовал немного. Научил бы вас работать так, что вы навсегда забыли бы заглядывать в чужой огород, на чужое добро».