Людям интересно, как она сама себе это представляет. И согласись, Коко имеет право рассказывать о себе что хочет. В любом случае такая книга может иметь успех.
Ты спятил? Это смешно! Кто-то купит книгу о мадемуазель со слов самой мадемуазель? Про нее все забыли! Диор и Живанши превзошли ее во всем! Она тебе хотя бы заплатит?
Не знаю. И не так это важно. Спокойной ночи.
Ну понятно, протянула жена с интонацией прозорливой консьержки. Я не выносил этот ее тон, но ссориться не хотелось.
Иди ложись, пожалуйста. Люблю тебя, Елена. Я поцеловал ей руку, давая понять, что больше отвлекаться не намерен. Ты у меня красивая.
Рим, апрель 1920 года
Двери на террасу были открыты; стояла необычная для апреля жара, и в просторном зале к полудню стало душно. Сергей Павлович Дягилев в ночной рубашке до пят, в остроносых войлочных туфлях сидел на террасе в плетеном кресле, повернувшись спиной к яркому солнцу. Рядом на круглом столике лежали листы партитуры, время от времени он делал в них заметки карандашом, но большую часть времени слушал, прижав ладони ко лбу. Из глубины апартаментов звучал рояль, иногда музыку дополнял звон трамвая.
На двадцать второй странице, с третьего по седьмой такт, крикнул Дягилев, нет, прямо до восьмого, Игорь! Надо сочинить хороший аккомпанемент для этой темы. А первые два такта в картине вычеркиваются, лишние они.
Я не могу настроиться на Перголези, не получается! Композитор взял неблагозвучный аккорд. Слишком большие различия в ощущении времени и движения! Перголези во сне мне является и грозит палкой. В лучшем случае могу переписать его со своим «акцентом», Серж, но и то не знаю, получится ли.
Надо сделать, чтобы в хореографии не вышло скучно, спокойно пожал плечами Дягилев. Ничего более.
Стравинский закурил и вышел на террасу.
Пусть Леонид подстраивается под музыку так будет правильно, в том числе хорошо для танца, сказал он.
Лицо Дягилева, с большими темными кругами под глазами, страдальчески сморщилось, уголки глаз опустились, брови, наоборот, поднявшись, сложились буквой «л», удивительно точно повторяя линии тонких усов, монокль повис на черном бархатном шнурке.
Я человек театральный он вытянул вперед руку в широком рукаве рубашки.
Но вы не композитор, Сережа, быстро вставил Стравинский.
И слава богу, что не композитор! выкрикнул импресарио внезапно. А вот п-почему, позвольте спросить, почему я должен, собственно, быть им?! При сильном волнении Дягилев начинал заикаться.
Потому что издевательство над старой музыкой мне претит. Никогда вы этого понять не сможете, вам-то все равно! Стравинский курил, расхаживая по террасе, иногда он задерживал взгляд на древних постройках Рима, стекла пенсне отражали то солнце, то крыши и купола. Публика ваш бог.
Ну хватит! Дягилев вскочил и подбросил листы партитуры. Он был на голову выше композитора и в широкой рубашке казался огромным. Со стола грохотом полетел кувшин с лимонадом. Уже двадцать лет мне твердят, что я нич-чего не понимаю в музыке, потому что я не композитор. Нич-чего не понимаю в живописи! Потому как не художник! Надоело! теряя домашние туфли, Дягилев свирепо пинал нотную бумагу, норовя загнать листы в лимонадную лужу. Листы разлетались, он их догонял и пинал снова.
Стравинский отступил к парапету террасы и отвернулся, выжидая. Его ботинок, высокий, украшенный модной кнопкой, отстукивал плавный ритм, гармонирующий со спокойными силуэтами крыш. Композитор выглядел щеголем: клетчатые брюки, нарядный галстук и напомаженные волосы. Вокруг террасы были крыши старинных домов, между ними виднелся купол Пантеона.
Как выдержать это, господи?! И зачем? Зачем мне все это? неуклюже переступая босыми ногами, продолжал стенать Дягилев. Со лба у него катился пот, пенсне на черном шнурке раскачивалось на полотне рубахи фигура напоминала громоздкие, внезапно взбесившиеся напольные часы. Почему вы носком стучите?! импресарио вдруг брезгливо уставился на ботинок Стравинского, будто увидел насекомое.
А что
Все нормальные люди отсчитывают пяткой!
Вышел слуга Василий и стал подбирать осколки стекла, аккуратно обходя ноги хозяина, потом осторожно, ни на кого не глядя, собрал мокрые листы.
Я, пожалуй, пойду, сказал Стравинский. Пока мы не разругались.
Никуда вы не уйдете! Будем работать. Василий, где Леонид Федорович?! Он уже позавтракал хотя бы?
Слуга пожал плечами и поспешил скрыться.
А кто тут должен знать?! Игорь, сейчас оденусь, и мы продолжим, вместе с Леонидом. Я вот хочу, чтобы мы сегодня же вместе прошли первую половину. У нас не так много времени, да нет, у нас вообще уже нет никакого времени! Завтра репетиция с танцорами. И не надо дуться, пожалуйста, Игорь, ей-богу. Я предупреждал, придется труднее, чем когда сочиняешь свое. Как реставрировать ветхий костюм если тронешь, может рассыпаться! Перголези стоит мучений, уверяю вас. Вы способны услышать его восемнадцатый век и рассказать нам о нем своим неповторимым языком! Беппо, иди же сюда, где ты прячешься?! зычно крикнул он по-итальянски. Неси одеваться!
Стравинский долго смотрел на Пантеон, выражение лица у него было уныло-напряженное, толстые губы под идеально подстриженными усами беззвучно шевелились. Наконец он сказал:
Вернусь часа в четыре пополудни. Или в половине пятого. Сережа, повторяю, подстраиваться под Мясина и его опыты с новыми движениями не намерен, мне не так уж и нравятся эти цирковые номера Стравинский приподнял ногу, чтобы показать угловатое движение, но, поймав взгляд Дягилева, осекся.
А почему ноты оставили? Возьмите, по крайней мере, мой экземпляр с заметками, миленький! примирительно попросил Дягилев, когда Стравинский взял со стула трость и шляпу. Дома пройдете спокойненько.
Я помню и так.
Все дуются, все обидчивые, а мне что делать? проворчал Сергей Павлович, оглядывая костюм, который принес второй слуга, итальянец Беппо, коренастый брюнет с грубыми чертами лица. Итальянец держал одежду перед Дягилевым, смотрел вбок и насвистывал.
Basta cosi![1] Не свисти ты! Сколько раз просил накинулся на слугу Сергей Павлович.
Петь-то мне можно? огрызнулся Беппо. Разрешаете, синьор? Или я должен бежать на улицу, как собака?!
* * *
Прошлым летом в августе Сергей Дягилев и солист «Русского балета» Леонид Мясин путешествовали по Италии, они ездили сюда каждое лето, и это была их седьмая совместная поездка. В Венеции, Падуе, Перудже, Виченце, Флоренции были места, где они когда-то вместе любовались архитектурой и живописью, где Дягилев уже показывал и объяснял Леониду картины и фрески. Именно образы Джорджоне, фрески Мазаччо, мозаики Сан-Марко сблизили их в свое время, позволили развивать «Русский балет» в сложное время войны, в первые годы после русской революции.
В путешествиях время до обеда они проводили, любуясь искусством, в музее или в храме, а вечерами читали или ходили по книжным лавкам. В отличие от сверходаренного в танце, но интеллектуально не слишком способного Вацлава Нижинского, юный Мясин с благодарностью принимал «воспитание» Сергея Павловича, который еще в 1914-м вдруг поверил, что сможет создать из невысокого юноши с красивым лицом нового солиста балета. Дягилев мог бесконечно объяснять своему новому протеже пластику фигур и мифологию в полотнах Джорджоне, эволюцию живописи Тициана, золотистый тон полотен Веронезе, психологическое напряжение героев фресок Мазаччо. Каждый год они слушали в Риме и Милане все сколько-нибудь значимые концерты и оперные постановки. Развиваясь рядом с Дягилевым, Мясин смог стать не только звездой «Русских сезонов»; у него со временем стали появляться идеи балетов.