Что с глазами? спросила Лиза.
Не знаю. Завтра к врачу пойду.
После работы?
После работы поздно. Отпрошусь на пару часиков.
Очки пропишут, вынесла вердикт Лиза.
Выпишут буду носить.
За стеной послышался шум и приглушенная плотностью бетона ругань соседи снова выясняли отношения.
Опять за своё, покачала головой Лиза. И не надоедает!
Она легла рядом с Вальдиматом и включила телевизор.
«Интересно, думал Вальдимат, когда Фёдор ругается на Амалию или даже бьёт её, он и вправду злится или же просто так застоявшуюся кровь по телу разгоняет? Наверное, второе. Ведь мирятся же они потом».
Как тебе вчерашний праздник? спросила Лиза.
«Говно», подумал Вальдимат, но вслух сказал:
Как обычно.
Ты знал, что Быбин с женщиной будет?
Накануне узнал.
Приятная такая. Мы с ней поговорили немного.
М-м.
Разговоры с женщиной о женщинах Вальдимату не нравились. Это было хождение по тонкому льду с рюкзаком кирпичей за спиной: неверный шаг и ты уже тонешь.
За стеной наконец-то отчетливо зазвучал мат. Отрывисто, но отчетливо.
Идиоты, объявила Лиза. Любопытно, что будет, когда у них дети появятся?
Наверное, тоже, что и сейчас.
Вальдимату вдруг захотелось пойти и посмотреть своим взбунтовавшимся правым глазом на Амалию. Что бы, интересно, он увидел?
Хоть бы она его покалечила, взмолилась Лиза какому-то неведомому женскому божеству.
По телевизору шла благообразная чушь. Как всегда. Вальдимат лениво смотрел левым, всё ещё верным этой реальности глазом в светящийся экран. Пульсирующие там сюжеты цепко удерживали внимание, но никак не складывались в единую, доступную пониманию картину. Сериалы, реклама, шоу-программы они то становились настоящим праздником для него, то каким-то душащим свободу мысли балластом. Дурацкая неопределенность. Нет ничего хуже неопределенности.
Он повернулся на бок и стал смотреть в окно.
Ты чего? спросила Лиза.
Ничего. Просто полежу так. Помечтаю.
Лиза пожала плечиками и вновь нырнула в телевизионную муть.
Вальдимат смотрел в окно и думал, чем сегодня заняться. Он был воспитан с чётким осознанием того, что воскресенье день глупый. Даже не то что глупый, а просто какой-то неудобный. Непонятно: то ли продолжать отдыхать, то ли начинать готовиться к работе. Так думали все, кого он встречал по жизни. И теперь, как и любой человек, напитавшийся чужими нелепыми представлениями о мире, тоже испытывал к этому дню весьма противоречивые чувства.
За стеной утихли. У Вальдимата промелькнула тревожная мысль: как бы Амалия снова не пришла просить его помочь по дому. Всё-таки Лиза здесь. Неудобно.
Пойду пройдусь, сказал он, вставая.
Купи чипсов, бросила Лиза вдогонку.
Ладно.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГОСПОДИНА Ч.
Я родился в П***ове, маленьком городке, похожем на тот, в котором живу сейчас. Семья наша состояла из меня, матери и её стариков родителей. Отца не было: он бросил мать ещё до моего рождения. Поначалу меня приводило в ярость любое упоминание о нём. Я даже помню, что в пятом классе всерьёз хотел найти его и убить. Даже способ придумал: напасть в подъезде и заколоть ударить в шею острым строительным гвоздём. Я и гвоздь нашёл: огромный, как две моих ладони. Заточил напильником дома. Но к счастью или к несчатью, мои планы не увенчались успехом: к тому моменту отец переехал в другой город.
Когда я перешёл в седьмой класс, мы с матерью тоже переехали: ей предложили более выгодную работу. Дед с бабкой остались в П***ове. Первое время я скучал по ним, но потом быстро забыл. Старики, как и мёртвые, забываются быстро.
Прошло ещё несколько лет, прежде чем я пересмотрел свое отношение к отцу и его поступку. Глаза сына, смотрящего на мать, всегда полуслепы. Но когда повзрослел, зрение мое обострилось. Я понял, что если когда-нибудь и женюсь, то рано или поздно поступлю точно так же, как и отец.
Вопреки безотцовщине, а может, и благодаря ей, детство мое было хорошим. Я был сыт, одет и обут, у меня были какие-то приятели, дома я был окружен заботой матери и деда с бабкой. Ещё у меня была кошка. Не знаю, был ли я счастливым. Если всего вышеперечисленного достаточно для счастья, значит, был.
Мне было двадцать, когда умер дед. Помню, я просто сидел на кухне и смотрел в окно, когда зазвонил телефон. Мать стирала в ванной мою рубашку. Трубку снял я. Звонила наша соседка по старой квартире. Она всё и сообщила. Коротко, сухо, без подробностей, но с каким-то противным, просачивающимся даже сквозь телефонную трубку, привкусом горя. Я положил трубку и долго стоял, глядя на мать сквозь приоткрытую дверь. Хорошо помню, что я ни горя, ни потери не чувствовал. Было какое-то волнение, связанное с важностью новости, которую надо сообщить ей. Я думал и никак не мог выбрать слова, с которых нужно было начать. В конце концов я вошёл в ванную и сказал всё так, как сказала мне соседка. Мать уронила рубашку, села на край ванны и заплакала.
Похороны тянулись долго и скучно. Съехались какие-то родственники, пришли соседи, друзья и знакомые деда. Все были угрюмые, много ели и пили. Я не знал куда себя деть. Слонялся из комнаты в комнату, выходил на улицу и снова возвращался. Это были первые похороны в моей жизни, и я не знал, как нужно себя вести. Меня удивило, что пришло так много стариков. Поначалу это показалось мне нелепым: зачем им, уже стоящим у края могилы, заглядывать в неё раньше времени? Но после я понял, что ошибся. Именно старики должны присутствовать на похоронах. В первую очередь они. В этом закон всего мироздания: измотанное жизнью тело как бы бессознательно тянется к смерти, тлению, покою. Поэтому старики ходят на похороны. А то, что это объясняют их знакомством с умершим, кажется мне бессовестным враньём.
На ночь пригласили читать монашку. Она до утра бубнила что-то неразборчивое, изредка прерываясь, чтобы перевести дух. Спал я плохо. Но не от волнения, а от разговоров и шарканья ног, доносившихся из соседних комнат. Утро приходило долго. Я лежал, смотрел в завешенные тряпками зеркала, слушал бормотание монашки и ждал окончания всей этой скучности. Потом все плакали, говорили всякие ненужные слова, снова пили и ели. Время шло очень медленно, и каждая его минута была серой и сухой, как пыль. К исходу второго дня, когда гроб наконец был спрятан под слоем земли, я уже ненавидел деда и хотел лишь одного: поскорее уехать из П***ова. Похороны показались мне глупейшим действием, абсолютно ненужным и лишним в человеческой жизни.
После похорон мать переехала назад в П***ов, присматривать за бабкой. Я остался один. Когда через полтора года бабка умерла, мать решила, что я уже взрослый и мне лучше жить отдельно. Я согласился. Хотя, если бы она решила вернуться и жить вместе со мной, я тоже не стал бы спорить. Но она решила так, как решила, и мы стали жить по отдельности, разделенные шестьюстами километрами пространства. С каждым годом расстояние между нами увеличивалось, пока я совсем не потерял мать из вида. Когда два года назад приехал в П***ов, матери я не нашёл. Вместо неё в нашей квартире жила какая-то незнакомая старуха, которая знала обо мне всё и утверждала, что она моя мать. Я пробыл там два дня и уехал. Навсегда.
5
Погода была хорошая. Вальдимат купил семечек и пошёл в парк. Чернозём в его голове пришёл в движение от закопошившихся извилин.
Ходьба была любимым интеллектуальным занятием Вальдимата. Да-да, именно интеллектуальным. Нигде и никогда он не испытывал большего прилива идей, как во время длительных прогулок. В такие минуты его мышление напоминало полный до краёв котёл, при каждом шаге выплескивавший какую-то свежую парадоксальную мысль. О чёрт, не столкнитесь с таким человеком лбом! Вас может обдать чистым разумом, прорвавшимся сквозь трещину в черепной коробке. И тогда вы увидите мир таким, какой он есть. Кто знает, понравится ли вам это?