Наставник, старший подмастерье, вы будто получили степень цзиньши на императорских экзаменах!
Бабушка Юй зыркнул на него и сказал, чтобы тот не болтал лишнего. По установлениям нашей профессии запрещалось смеяться и подшучивать до работы и во время ее. Даже одно насмешливое слово было нарушением запрета и могло вызвать дух безвинно погибшего. Как вы думаете, что за маленькие завихрения нередко поднимаются на месте казней у Прохода на овощной рынок?[46] Это не ветер, это духи безвинно погибших и есть!
Бабушка Юй достал из своего плетеного сундука связку дорогих сандаловых благовоний, осторожно вытащил три палочки, зажег от дрожащего пламени свечи перед образом отца-основателя и воткнул их в кадильницу перед табличкой с его именем. Он встал на колени, мы трое тоже поспешили опуститься на колени. Бабушка негромко проговорил нараспев:
Батюшка-основатель, батюшка-основатель, сегодня проводится дворцовая казнь, очень важная, уповаем на твое благословление! Смилуйся над нами малыми, позволь сделать все благополучно, дети тебе челом бьют!
Бабушка поклонился, с глухим стуком ударившись лбом о синие кирпичи пола. Вслед за ним поклонились и мы, с тем же глухим стуком ударившись лбом о те же синие кирпичи пола. В пламени свечи лик отца-основателя отливал красным. Мы отвесили девять таких поклонов, потом вслед за бабушкой встали и отступили на три шага. Выбежавший на двор вторая тетка принес чашу из светло-синего гладкого фарфора. Сбегавший туда же свояченица вернулся с большим белым петухом с черным гребнем. Вторая тетка поставил фарфоровую чашу перед прямоугольным столиком для жертвоприношений и, наклонившись, опустился на колени сбоку. Свояченица встал на колени перед столиком, левой рукой придерживая голову петуха, правой ноги птицы, и растянул перед собой петушиную шею. Вторая тетка взял из фарфоровой чаши маленький нож в форме ивового листа и ловко провел им по шее петуха. Крови сначала не было, и мое сердце бешено заколотилось: отсутствие крови предвещало неблагоприятный ход казни. Но через мгновение черно-красная кровь с шипением брызнула в фарфоровую чашу. Кровь такого белого петуха с черным гребешком самая горячая, всякий раз перед проведением большой казни мы покупаем такого. Через какое-то время кровотечение прекратилось, чашу поставили на жертвенник, двое младших братьев поклонились до земли, согнувшись в поясе, и отошли назад. Вперед вышли мы с бабушкой, встали на колени, отвесили три земных поклона. Следуя примеру бабушки, я окунул указательный и средний пальцы левой руки в петушиную кровь и, как актер накладывает грим, стал наносить ее себе на лицо. Петушиная кровь обжигающая, аж пальцы зачесались. Лица у нас двоих оказались измазаны в крови. Остатками крови вымазали руки. Наши с бабушкой лица стали такими же красными, как лицо отца-основателя. Зачем мазать лица петушиной кровью? Чтобы сохранить единство с отцом-основателем, чтобы все эти духи безвинно погибших знали, что мы ученики и последователи господина Гао Яо. Во время проведения казни мы вообще не люди, мы небожители на службе государственного правосудия. Вымазав руки и лица, мы с бабушкой спокойно уселись на табуретки и стали ждать вызова во дворец.
Занималась заря. На софорах во дворе каркали вороны. Из тюрьмы, нашего «небесного хлева»[47], доносились безудержные женские рыдания. Так каждый день рыдали в ожидании исполнения приговора мужу. Плакали женщины и дети, уже наполовину помешавшись рассудком. Я, твой отец, тогда был еще молод, отсидел на своем посту уже довольно долго, но в душе все смешалось, и сидеть ровно не получалось. Я покосился на бабушку, тот восседал чинно и торжественно, что твой железный колокол. Подобно ему, я задержал дыхание, избавившись от раздражения, и привел в порядок душевное состояние. Петушиная кровь уже подсохла, отвердела, и на наших лицах образовалось некое подобие сахарной оболочки шариков боярышника. Привыкнув к ощущению этого панциря на лице, я понемногу ощутил какую-то неопределенность в душе и с этой неопределенностью последовал за бабушкой по глубокому и мрачному ущелью. Мы шли, шли, шли, а конец ущелья все терялся вдали.
Тюремный делопроизводитель господин Цао наконец подвел нас к двум небольшим паланкинам с зелеными занавесками и, указав на них, дал нам знак садиться. Неожиданно радушный прием привел меня в полное замешательство. До того времени я никогда в паланкине и не ездил. Посмотрел на бабушку, тот тоже остолбенело разинул рот, не поймешь, то ли заплакать собирается, то ли чихнуть. Стоявший у носилок евнух с заплывшим подбородком хрипло проговорил:
Ну в чем дело? Думаете, паланкины малы, что ли?
Мы с бабушкой по-прежнему не осмеливались сесть в паланкины и во все глаза смотрели на господина Цао. Тот рявкнул:
Это не из уважения к вам, а чтобы избавить вас от лишнего внимания. Что застыли? Быстро в паланкины! Вот уж впрямь, собачьей голове на золотом блюде не удержаться!
Четверо носильщиков, евнухи с голыми подбородками, стояли перед и за паланкинами, засунув руки в рукава. На лицах их застыли презрительные мины. От их отвращения я набрался смелости. Евнухи вонючие, мать вашу, я сегодня благодаря Сяо Чунцзы и вас, зверей двуногих, прославлю. Я сделал пару шагов, раздвинул занавески и сел в паланкин. Бабушка тоже уселся.
Паланкин поднялся с земли и, покачиваясь, двинулся вперед. Твой отец слышал, как евнухи-носильщики негромко ругались хриплыми голосами:
Тяжеленные какие эти палачи, немало человеческой кровушки попили!
Обычно они носили если не матушку-государыню, то императорских наложниц. Этим мужикам и во сне не снилось, что придется нести двух палачей. В глубине души я, твой отец, был доволен, тело в паланкине ходило туда-сюда, выдавая, насколько этим поганым евнухам было не по себе. Паланкины только вышли за ворота министерства наказаний, как сзади послышался громкий крик свояченицы:
Бабушка, бабушка, «засов Янь-вана» забыли!
В голове у меня загудело, в глазах потемнело, по телу покатились крупные капли пота. Я кувырком выкатился из паланкина и принял из рук свояченицы завернутый в красный шелк засов. Что у меня творилось в душе, и не передать. Бабушка тоже вывалился из паланкина, тоже весь в поту, ноги у него дрожали. Не вспомни свояченица большой беды было бы не миновать. Господин Цао ругался на чем свет стоит:
Мать вашу разэтак, все равно что чиновник потерял большую печать или портной ножницы дома оставил!
Я, твой отец, вообще-то собирался хорошенько обдумать свое состояние после того, как сел в паланкин, но все настроение было испорчено произошедшим. Я попросту скорчился внутри и больше не смел и думать о том, чтобы даже заговорить с евнухами.
Не знаю, как долго мы ехали, но вдруг паланкин плюхнулся на землю. Голова шла кругом, когда я выбрался наружу. Поднял я голову, и моему взору открылся блеск и великолепие. Выгнув спину, с «засовом Янь-вана» в руках, я шагал вслед за бабушкой. Бабушка следовал за ведшим нас через дворец евнухом, который, поворачивая туда-сюда, вывел нас в просторный двор. Там было полно коленопреклоненных людей безусых, в желто-бурой одежде и круглых черных шапочках. Укравший ружье Сяо Чунцзы уже был привязан к столбу. Этого человека небольшого роста с правильными чертами лица, культурного и спокойного, на первый взгляд можно было принять за взрослую девушку. Особенно выделялись глаза: двойные веки, длинные ресницы, выразительные очи, похожие на черные виноградины. Как жаль, вздохнул про себя твой отец, как жаль такого хорошего человека. И такого красивого мальчика лишили всего сущего, привезли во дворец, чтобы сделать евнухом. Как на это пошли его родители?