Но знаете, читатели, я забегаю вперед! признаться, мне тогда не удалось по-настоящему истолковать этот звонок. Потом-то уж другое дело, потом он как-то сам собой стал понятен. Вот и не стоит спешить тише едешь, дальше будешь.
Я сказал, что в театр меня вытащила Томочка Лядская по всей видимости, чтоб хоть несколько просветить и пообтесать, потому что в то время принимала черт знает за что, за какого-то монстра в человеческом облике (это не совсем верно). Впрочем, виделся я с ней тогда всего третий раз в жизни но не последний! мы успеем еще друг друга узнать. Ясно одно: она девушка бойкая хоп, и мы уже в театре, а до этого успели побывать в одном незнакомом доме
Но эту историю отложим до следующей главы, пока же меня беспокоит вопрос: с чего, собственно, начать свое повествование? Пусть не покажется вам слишком банальным то, что я сейчас скажу: мне хотелось бы его начать именно с начала, то есть с такого места, которое было бы подлинной точкой отсчета, а не условностью вроде Парижского метра или Гринвичского меридиана; но поскольку такой абсолютной точки я сейчас еще не вижу (глубок колодец прошлого), читателю самому придется высчитывать ее, исходя из того теплого майского вечера и скамейки на Тверском бульваре, где я сейчас сижу, наблюдая за молодым человеком, похожим на Марлинского.
Простите, можно рядом присесть? прервал мои театральные инвективы грузный мужчина с пачкой газет под мышкой.
Бога ради! я было хотел уж уйти и отсюда, ибо от него несло перегаром (что предвещало пьяные разговоры), и уже сделал движение встать, когда заметил, что прыщавый юноша, сидевший напротив, поправил очки, поднялся и решительно направился к девушке, читающей книгу, девушке, которую он все высматривал из своего угла. Я остался и закурил, ибо этот прыщеносец и вправду поразительно напоминал Марлинского, моего старинного приятеля. Чертами лица почти один к одному, да к тому же те же прыщи, та же походка и хватка, наверное, та же. Собственно, хватка меня и занимала, ибо я как раз подумал, что, быть может, можно найти в характере этого юного Марлинского объяснение некоторым странностям моего нынешнего Марли. Если угодно, я хотел использовать юношу как модель.
Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля, послышалось слева, где грузный человек читал газеты. Я посмотрел в его сторону пузатый пьяный дядя, брезгливо морщась, мусолил «Крокодил».
Мне не смешно
Что? спросил я.
Я говорю вот читаю «Крокодил».
Аааа! и я опять отвернулся и стал смотреть на сцену.
Смеху на десять копеек, продолжал пузан, между прочим, моя фамилия Смирнов. Смирнов, но не Смирнов понимаете? не смирно, а Смирна
Очень приятно
И я каждый раз, как прихожу в киоск, прошу: «Дайте мне смеху на десять копеек», и понимают. Он захохотал. А что вы здесь сидите? продолжал он. Тоскуете по прекрасной незнакомке? Да-с, я тоже, бывало как помоложе, выйду весной! женщины, глаза разбегаются. Даа, а сейчас не то И он замолчал.
Я смотрел на Марлинского, на юную читательницу, которая уже что-то такое стала ему отвечать, и думал, как бы это отвязаться от приставалы, который ведь сейчас пустится в воспоминания.
А знаешь что? вдруг предложил он, давай-ка выпьем у меня здесь неподалеку есть! понимаешь? что-то нехорошо. Не откажи.
Жизнь, как и литература, слишком мало считается с нашими желаниями и вкусами. Я, например, очень бы хотел прожить свою жизнь, как прослушивают какую-нибудь симфонию или, может быть, оперу, сидя в удобном кресле где-нибудь в партере, поглощенный звучанием, развертывающимся передо мной, как свиток. И очень было бы хорошо, если бы эта музыка, была музыкой эпохи барокко, чтобы это был какой-нибудь Бах или Моцарт, а не Лист и не Шопен и тем более не Стравинский и никак не Шёнберг и не Веберн. Но пусть даже, на худой конец, это будет Шенберг я согласен только пусть не вытягивают меня на сцену в качестве Пьеро, Петрушки или же Фигаро. Не трогайте меня, я хочу слушать вот единственное мое желание, но, повторяю, как же мало считается наша жизнь с нашими желаниями: ей хочется, чтобы мы действовали и здесь больше нечего сказать.
Но во всяком случае, если невозможно остаться «незаинтересованным» слушателем, хорошо бы прожить персонажем не романа (избави бог!), но оперы. Как бы я хотел быть оперным мужиком, читатель, если бы ты только знал! как бы хотел, чтобы из этих моих записок получилась полноценная опера. В опере совсем иные законы жизни. Там вначале увертюра то есть вначале там даются выдержки из книги судьбы и герою можно быть героичным он уже знает свой путь, может оставить мелочные беспокойства насчет своего будущего и поступать, как велит ему долг, то есть как заблагорассудится.
Романный герой мечется из стороны в сторону и не знает, что ему делать, в этом специфика романа как жанра.
Поскольку я живу свою жизнь, не зная, что к чему, я переживаю роман; но поскольку я пережил этот роман и теперь пишу лишь записки о нем, я пишу оперу. Для оперы нужна увертюра, так вот, читатель, пусть этой увертюрой послужит вот тот самый первый, предваряющий мою историю отрывок про овечек отрывок, из которого ты (несмотря на то что он, может быть, написан несколько взбалмошно), из которого ты извлечешь, если захочешь, основные темы моего повествования.
Если же ты иного, чем я, мнения о романе или опере (например, думаешь, что это эпос), не смущайся: на этих страницах и вообще много такого, что будет для тебя неприемлемо. Ничего! ведь я и начал с того, что сказал: «Жизнь, как и литература, слишком мало считается с нашими желаниями и вкусами».
Конечно же, я понимал Смирнова, но пить с ним
Что ж, идемте, сказал я вдруг, неожиданно для себя, и мы пошли. Я еще, сожалея, оглянулся назад и увидал, что молодые уже о чем-то горячо спорят
И вот мы на Кропоткинской у Смирнова: это была мастерская, а хозяин (что очень плохо согласуется с внешностью) оказался вдруг художником и очень порядочным человеком. Огляделся страшный беспорядок: столы, заваленные кистями, красками, испачканными тряпками и ножами, сваленные в кучу доски и рулоны холста; подрамники, багеты и картины по стенам, кругом картины. Но первое, что меня привлекло, была полка с кучей всякого рода странных безделушек, в изучение которых я тут же с удовольствием и погрузился: брал в руки, вертел, взвешивал, пробовал на ощупь. Для меня истинное наслаждение копаться вот в таких вот беспорядочных коллекциях в этом случайном беспорядке всегда есть какая-нибудь скрытая закономерность, много говорящая о (а Смирнов уже начал интересовать меня) хозяине.
Сейчас мне вспоминается всего несколько вещиц: английская тарелочка неправильной формы, на которой изображена сцена охоты среди причудливого пейзажа; китайский китч: изумрудно-зеленый лев, похожий на жабу, опирается на малиновый шар точилка для карандашей (made in china); несколько павлиньих перьев; спилы с каких-то полупрозрачных камней; серебряная нашейная иконка-складень Богоматерь одигитрия со сбитыми эмалевыми ликами; испорченная зажигалка фирмы донхил стильное ретро; гипсовый нос Микеланджеловского Давида; щегольский бронзовый подсвечник на мраморном основании со стеариновой свечой; карманные часы с выгравированным на крышке сюжетом из популярной песни Высоцкого «Охота на волков»; какие-то разнообразные керамические кувшинчики, и прочее, и прочее
Напоследок я оставил то, что заинтересовало меня более всего, костяную, размером чуть больше грецкого ореха, фигурку японского болванчика. Отличная вещь! как ни крути, она оказывается всегда точно по ладони. Божок сидел на моей руке, подобрав под себя левую босую ногу, согнувшись так, что подбородком опирался на поставленное и обеими руками поддерживаемое правое колено. Поверх узорчатого кимоно были аккуратно сложены покрытые чешуйками крылья, волосы с лысого лба откинуты на плечи. Злобная, смешная, гнусная и одновременно печальная несколько детская рожица; морщинки вокруг шишки на лбу; маленькие навыкате глазки, смотрящие в разные стороны; огромная бульба носа и тонко прорезанная щель рта без верхней губы в обрамлении жиденькой бородки; плюс еще приплюснутые уши; а на макушке то ли шапочка, то ли пук волос.