А где же этот?
Кто?
Ну то, что вы боитесь назвать своим именем.
Не знаю может, в молитвенном доме?
Так поезжайте скорей!
Хам, сказала она обиженно, поправила простыню и вышла.
И бог с ней.
Глава II. Камень успеха
Припомним, читатель: частота многоразличнейших сношений с самыми разнообразными телами доходила у меня к концу первой части настоящей истории чуть ли не до четырех единиц на главу, что, согласитесь сами, почти уже и не допустимо в благопристойном сочинении. И вот получилось, что мучимый этим четырехбальным трахом я утратил свое тело. Потом приходил в себя.
У меня, проснувшегося, была первая мысль о Лике, и, как только захлопнулась дверь за безутешной богиней, я заспешил к телефону. Я назначил свидание Лике у памятника Пушкину и вскоре уже садился в троллейбус на Трубной, чтобы встретиться с ней.
И вот тут, в троллейбусе, я впервые увидел Софью. Она стояла у заднего окна, сосредоточенно глядя в сторону Рождественского монастыря. На ней было свободное, белое, легкое платье, перехваченное высоко на талии черным ремешком, и черные волосы вились на затылке упругими змейками.
Секрет моего успеха у женщин в том, что я их не люблю. То есть, не то! я их очень люблю (всех вообще и каждую в отдельности) за одно уже только то, что они женщины! Неверно я выразился, что секрет успеха в том, что я их не люблю, секрет в моих (да простится мне откровенность) непревзойденных свойствах, в непреодолимой моей привлекательности, в обаянии.
Но дело в том, что я это страшная тайна! что я (хотя в этом нет ничего позорного), что я (я наконец выговорю это), что я (это должно льстить им!), что я что я говорю?! что я боюсь, панически, просто дико боюсь тех, в кого влюбляюсь. Обычно я спокойно подхожу к женщине: несколько ничего не значащих фраз, улыбка, кивок, небрежный жест все! Все это антураж, декорация, на фоне которой всегда разыгрывается одна и та же драма: женщина до беспамятства влюбляется в меня. Дальше я предоставляю ей действовать самой, и, рано или поздно, мы окажемся наедине.
Но если я испытываю страх, это симптом: я сам влюбился. И тогда я смотрю на женщину издалека, смотрю, прислушиваясь к сладкому изныванию своего простреленного сердца. И я безучастно наблюдаю, как воды души моей выходят из берегов и, сметая все на своем пути, мчатся по населенной равнине туда, вдаль, к морю. Черт его знает, чего я боюсь! Может быть, слияния с морем, растворения в нем без остатка, а может быть, наоборот, я боюсь причинить боль любимой ведь я разнежен и размягчен и часами готов издали любоваться ею лишь бы только не подходить близко, ибо это страшно мне. Странная это вещь любовь; редкая вещь, драгоценная старинная вещь!
И вот обычно, поскольку я стараюсь не попадаться на глаза своей возлюбленной, она так ничего и не узнает о моем чувстве. И моя любовь кончается ничем. Она ничем не кончается. Она не кончается. То есть я, конечно, спокойно подхожу к женщине (какой-нибудь другой) несколько ничего не значащих фраз, улыбка, кивок и так далее Но та, которая поразила меня, она уходит, уходит, не оглядываясь, и остается камнем на сердце
Впрочем, что об этом говорить! это редкостный дар, и я каждый раз благодарен судьбе и женщине, посланной мне, за пережитое за сам этот страх, который, несмотря на его ужасающую тяжесть, прекрасен. Ах! «прекрасен», жухлые слова «блаженство», «сладость» не стоит и говорить об этом!
Но вот что-то подобное испытывал я сейчас, подле этой черноволосой высокой женщины, разглядывающей бульвары сквозь заднее стекло троллейбуса. «Пушкинская», надо выходить. Я взглянул на нее (она тоже выходит), я посторонился, пропуская ее вперед, и наступил на ногу какому-то человеку в шляпе.
Выходите? спросил он сердито.
Я извинился, пропустил и его. Вот уже они стоят передо мной у выхода мы трое стоим у выхода! открылась дверь: они выходят, я за ними и тут мне под ноги падает черный складной японский зонт. Я поднимаю его, подаю сердитому шляпнику.
Это не мой, говорит он, это вон у той девушки выпал.
У какой?
Ну вот же одна была девушка. (Он показывает пальцем в спину уходящей и исчезает.)
Представьте теперь мое положение: подойти к ней? да ни за что! ноги не слушаются! Счесть это подарком на память? тоже знаете И я бросился вдогонку Я как-то вдруг оказался перед ней, протянул задыхаясь зонтик:
Простите, вот вы, кажется, обронили зонт (швейная машинка, операционный стол, добавил я мысленно и еще больше испугался).
Она задумчиво, не взглянув на меня, взяла зонтик в руки, повертела его, вернула мне:
Это мужской, сказала она, чиркнув по мне невнимательным глазом, потом потрогала замочек сумочки, поправила камешек на пальце, посмотрела на часы, повернулась и пошла в метро, оставив меня содрогаться у входа с назойливым чувством, что все это уже было.
Я вбирал в себя воздух, в котором мы только что вместе стояли, я старался запомнить божественный запах его, я поднес зонт к лицу он пах! пах ее духами, и что-то таинственное чудилось мне в этом запахе: что-то от ладана или индийских курений, тяжелое что-то что-то слишком похожее на серу
Внезапно моей руки коснулась чужая рука, я оглянулся и вздрогнул: передо мной стояла Лика, а я и забыл о ней, позабыл, куда даже ехал. Кстати, читатель, чтоб уж разделаться с этим: не придавай какого-нибудь мистического значения экстазам предыдущего абзаца это просто любовь. Ах, как это жаль! подумалось мне при взгляде на Лику, о чем же я с нею буду теперь говорить? Ведь хотел успокоить, сделать что-то хорошее (было так жалко ее), и вот совсем обессилен нечаянной встречей Я совсем не продумал то, о чем должен теперь говорить, не готовился к этой встрече с Ликой. Когда ей позвонил, казалось найдутся слова, но вот молчу Как она изменилась! Она была бледна, и по лицу шли красные пятна, у нее были припухшие глаза с больным блеском вообще, она сделалась похожа на тот портрет, который нарисовал Смирнов как-будто рисовал он не ту Лику, что знал я раньше, но ту, что увидел теперь. Она вопросительно смотрела на меня. Надо было объяснить, зачем я позвал ее, словом, надо было что-то сделать, как-то начать разговор но что я мог сказать этому несчастному ребенку?! Особенно теперь. Я поднял руку и неловко коснулся ее головы:
Что с вами? вы больны?
Больна, ответила она, увертываясь от моей ладони.
А что такое?
Не ваше дело.
Вы меня извините, Лика, сказал я, я не думал, что вы так не в духе сегодня но, если что-нибудь случилось
Вы мне не можете помочь!
И только тут сквозь пелену моей рассеянности (я ведь все равно думал в тот момент о черноволосой незнакомке), только тут до меня как-то стал доходить весь ужас и мрак происшедшего то, что отодвинулось на задний план кутерьмой и суматохой моих метаморфоз; то, о чем мне некогда и страшно было подумать, осознать как следует, то, что случилось с Ликой. Ибо что здесь сказать, что поделать? только выть и заламывать руки, и удивляться только, как эта девочка еще смогла такое пережить.
У меня даже (да простит мне это Лика) невольно навернулось нечто вроде слезы. Господи, какая фальшь думал я, все проклиная, барахтаясь в своей неуместно нахлынувшей чувствительности, господи. Но Лика, заметив мое волнение, по-детски прониклась им и взглянула доверчиво. Она даже попыталась прийти мне на помощь в этом затянувшемся молчании:
Ну а вы? куда вы исчезли, что делали это время?
Что я делал, читатель! невинный младенец! что я делал? мне, право, хочется плакать.
У меня были дела.
Дела? Все дела! ну какие у вас могут быть дела? сказала лика. Она чувствовала сейчас превосходство надо мной, ибо пережитый ужас возвышает человека. Я же себя почувствовал, вдруг, каким-то артистом (амплуа: благородный отец) и ответил ей, тяжко вздохнув: