Ай, мама! крикнул я уже голосом Томочки, которая сидела передо мной на кровати в образе Марины Стефанны, сидела, в ужасе прикрыв рукой разинутый рот, пошевеливая вздыбленными волосами, пяля на меня заплаканные синие глаза.
И вот уже я, новоявленный Терезий, шествую по вечерним улицам Москвы, держа под мышкой дамскую сумочку и выписывая задом замысловатые кренделя все моя мнительность! иду, как ходят все порядочные женщины: постукиваю каблучками, на мужчин не заглядываюсь, на женщин тоже.
Томочку кое-как удалось успокоить: она осталась дома, мне же не терпелось пройтись в новом обличье. Оделся с ее помощью и махнул на бульвар.
Иду, никого не трогаю, прислушиваюсь к своим ощущениям и вдруг чувствую кто-то берет меня сзади под локоть, оборачиваюсь что-то знакомое, вглядываюсь внимательней это ж я. И вот он говорит мне:
Я вас где-то видел, только вот не припомню где.
Пошляк, говорю я себе, а ему, поджав губки:
Я вас не знаю.
Но мне лицо ваше знакомо.
Идиот, отмечаю я про себя и ему вслух:
Скажите, говорю, вы всегда так глупо пытаетесь познакомиться?
Почему же глупо? да ведь я и не пытаюсь, просто подумал: может, вы меня вспомните
Еще бы не вспомнить! Мне стало как-то даже жаль его. Вот он идет по бульвару высокий, черноволосый, с курчавой бородой, горбатым носом и пронзительными глазами, он идет, немного загребая руками, ставя на пятку ногу в свободном мягком ботинке легкая скачущая походка человека, которого не гнетет груз настоящего, значит уверенного в себе человека; человека без прошлого; человека, не боящегося завтрашнего дня, ибо легкость это отсутствие памяти, ибо только легкий человек не имеет прошлого, а значит и не боится будущего, ни боль ни радость не трогают его так он устроен, так устроена его жизнь, не оставляющая в нем отпечатка.
Что он видит перед собой? Легкую майскую листву; призрачный коридор бульвара; Томочку Лядскую среди других случайных прохожих, возникающих, как тени, и бесследно исчезающих за спиной; дома, которые его воображение не в состоянии населить людьми; гулкие улицы; ничего не говорящие афишки; магазины, в которых ему нечего купить.
Он слышит обрывки фраз без значения и смысла, шелест дерев, гул моторов весь этот ни к чему не обязывающий городской шум, невнятный, как шептание ветра.
Он не чувствует даже своего тела, ладно скроенного и крепко сшитого, нигде не жмущего, не натирающего бока, прекрасно облегающего его со всех сторон, не мешающего ни в чем своими подстрекательскими позывами, плотно и ловко сидящего на нем, легко принимающего любое положение и вливающегося в любую одежду.
О нем нельзя сказать ничего дурного, он приятен и легок в общении, люди обычно и не подозревают, что он смеется над ними, но даже когда подозревают, прощают ему этот смех, ибо смех этот не задевает их он легок, как ночное безветрие.
Тьфу, похоже на Томочкины мысли, думаю я и спрашиваю:
Да, где же вы меня могли видеть?
Сам не знаю.
Ну а дальше-то? задаю я наводящий вопрос. Хоть что-нибудь бы придумал ведь как ни кинь, а привлекательный мужчина. Кто интересно в нем сейчас сидит Серж? Расслабленный?
Дальше? позвольте вас проводить. Меня зовут Геннадий Лоренц, так он представился и сразу же на ходу заговорил о птицах (какие у него птицы дома).
Расслабленный! расслабленные все птиц любят. Но, хоть у меня и мелькнула подобная мысль, слушать о птичках было интересно. Этот голос, говорящий о щеглах и канарейках, был для меня чем-то вроде сладкого яда. В конце концов Геннадий позвал и к себе: «посмотрите птичек, выпьем чаю, поболтаем»
Я в нерешительности пожала плечами.
Читатель, если ты думаешь, что мне одними уговорами удалось успокоить тело Марины и душу Томы, ты просто чудовищно ошибаешься. Дело обстояло, куда как сложнее и, можно даже сказать, пикантнее. Вначале я гладил ее по головке, шепча ей на ухо что-то вроде: «Ну, моя дорогая, оставь, успокойся, что ты! я все устрою». Потом я стал целовать ее шею (ведь я пока не освоился с новою ролью), и губы, и плечи Поймите меня: все еще воображая себя мужчиной, я, как умел, по-мужски, успокаивал: касался ладонями бедер, гладил живот и вот Марина вдруг, вздрогнув, ответила мне, и вот мы обе уже осознали, что зашли далеко, что возвращаться назад слишком поздно (да и зачем?) и что нам остается лишь только доканчивать начатое. Так что первые радости любви в женском теле носили у меня особый характер.
И вот теперь я в нерешительности пожимала плечами, когда Геннадий пригласил меня в гости.
И все же пошла. Для начала я лучше кого-то другого, такова была первая мысль, я все ж-таки знаю себя, как пять пальцев, и, если с кого начинать, так с себя Вот только вдруг это расслабленный мало радости! а, скорей всего, он это именно он. Или еще того хлеще Марина Стефанна (не ее ли все это проделки?) тоже знаете все-таки опять женщина хотя!.. Впрочем, что гадать-то? может, это вообще кто-нибудь третий, десятый?.. Может, сегодня все обменялись телами? Этим надо пользоваться в целях познания сущности.
Вас, наверное, удивляет, почему я так мало места уделяю ощущениям в новых телах? Читатель, а как описать ощущение? Тем более новое? Что-то было, конечно, но что я почти что забыл. Ведь все это ново лишь малое время, а потом привыкаешь и перестаешь замечать. Помню только, что, будучи Сержем, я чувствовал постоянный зуд в промежности, а теперь, когда стал Томочкой, у меня сильно чесались груди. Никаких подобного рода неприятностей в своем удобном ладном теле я не знавал отродясь.
Что же касается непосредственно эротических ощущений, то скажу прямо: Серж, хоть и красавец-мужчина, и усач-гренадер, а мне его жаль возможности-то у него большие, а толку никакого он, знаете ли, испытывает (да-да, ты, Серж, испытываешь) в своем теле просто какое-то щекотание. И ничего больше. Видно, не слишком полезно иметь стальные нервы и двухметровый рост. И я счастлив, что оставил это громадное глупое тело, переселившись в Томочку. О, эта-то выше всяких похвал, и здесь мой язык бессилен описать, что я чувствую: это что-то просто даже почти что и не мыслимое Во всяком случае, надо признаться: ощущения мужчины (мои ощущения) по сравнению с моими (Томочкиными) что зрение паука в сравнении с человеческим.
Впрочем, я отвлекаюсь.
Ну и тюфяк же оказался этот Геннадий! он, оказывается, действительно привел меня пить чай и рассказывать о птичках, которыми у него заполнена вся комната: клетка на клетку. Какая дисгармония! такой красивый, молодой человек (я представьте себе!) и вот разводит птичек и щебечет о них безумолку.
Двойные чувства владели мной, противоречивые чувства: с одной стороны, я хотела отдаться (ведь себе же, себе! разве есть в этом что-нибудь предрассудительное?), а с другой, брезгливость к этому паралитику с его нечистыми штудиями отвращала меня. Ни я, ни Томочка, по-видимому, не были достаточно испорчены, чтобы найти какую-то прелесть в подобном. Соблазнить его ничего не стоило, он и так-то сидел, весь истекая слюной, но отдаваться своему собственному телу? это вроде как онанизм. Но я же женщина!!! и так далее сомненья, страданья
Геннадий вышел на минуту, потом вернулся, сел, вздохнул и вдруг произошла разительная перемена: глаза его сделались маслянистыми, рот раздвинула похотливая улыбочка, он приподнялся, подошел:
Кстати, о птичках!
Потом, вдруг, схватил меня грубо, бросил, как сноп, на кровать, полез под юбку нет, это не расслабленный! и, не успела я рта раскрыть, наполнил меня, обдал морским ветром, и я растворилась в этом порыве, растворилась в нем так, что стало невозможно различить, где чья рука, нога; где чей рот, нос я растворилась куском сахара в этом биении бум-бум-бум что это случилось, кто это стучит? ах, мое сердце! я раскрываю глаза, какая легкость, какая чистота вокруг! Надо мной склоняется знакомое лицо да это же я! он целует меня в губы, я слабо шепчу про себя: