Но вот уже сейчас, оставшись в полном одиночестве в этой пустой квартире, я задумался над тем, что происходит, и стал помаленьку убеждаться в том, что, пожалуй, все-таки попал в историю и что не так уж все здесь случайно, напротив, очень многое подстроено, и, видимо, сопротивляться этому бесполезно. Как по сходному поводу говорится у Чехова в «Палате 6»: «вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться выйти и еще больше заблудитесь».
Время шло, а моя богиня все не возвращалась. В тоске я бродил по квартире, когда на глаза мне попался дымчато-серый кот. Кис-кис-кис! Он посмотрел на меня, подошел, потерся об ногу и вот авантюрные мысли взыграли во мне: захотелось кошачьего мяса! Как вам это понравится? Отвратительно, гадко и тошно! Кот завыл. Чтобы не искушать себя, я взял в руки какой-то журнал и сел на диван.
Черт возьми, человеку подчас приходят ужасные мысли. Великое благо, что мы не имеем возможности знать мысли и чувства другого. Жизнь стала бы невозможна без гениальной идеи природы непроницаемого экрана. Этот воющий кот наверняка не имеет его, а людей экран делает индивидуальностями: он не дает им смешиваться с себе подобными, растворяться в мире, он тешит их чувством одиночества, он дает им гарантию неприкосновенности. Ведь, читатель, от одной мысли, что никто не может узнать, что я думаю, глядя на этого несчастного кота, становится теплей и спокойней. Мне совершенно не нужна общность с вами, я не хочу знать, что вы думаете, я не хочу вами быть (ибо знание вашей подноготной едва ли не превращает меня в вас), я хочу быть собой (но и вы не будьте мною), я у себя дома (что хочу, то и думаю), я ведь не съел этого кота.
И вдруг зазвонил телефон. Я чуть не выронил журнал
Пишете? раздался женский голос.
Скорей, читаю, ответил я.
Пиши́те! И далее мне продиктовали мой адрес. Не этот, а мой на Колхозной.
И что? спросил я, куда вы звоните?
На «скорую помощь»
Читатель, я не обременен семьей, живу в отдельной однокомнатной квартире беспокоиться не о чем. Разве могло у меня теперь возникнуть сомнение в том, что это шутка небесного скитальца, что действие моего романа развивается по его неудачному сценарию.
Но зачем это нужно? зачем ему понадобилось в жизни проводить отработанные литературные формы? ведь это так похоже на дурную литературу!
Или это опять его дурацкие мольбы? не проще ли было тогда задержать здесь Марину Стефанну, а уж я бы сумел убедить ее оставить в покое майора Ковалева, впрочем, она женщина бешеная и не поддается мольбам
Но зачем это шутовство с телефоном? этот прямо какой-то символ. Какое изысканное совпадение: я здесь томлюсь, и мне на квартиру вызывают «скорую помощь» (уж не сестру ли милосердия Щекотихину? голос, однако, не ее).
Впрочем, вы ведь, наверное, замечали, что и без всяких неземных цивилизаций наша жизнь набита всякими символами. Иногда даже, кажется, что жизнь просто пользуется литературными приемами, вбирает в себя штампы, строится (не нами, а сама собой) по литературным законам и теряет тем самым свою плотность.
Возможно, конечно, что это просто мы так литературно воспринимаем жизнь; но, в любом случае, ведь жизнью называются события, которые мы видим перед собой, а видим (выбираем для этого виденья), видим мы слишком часто только литературный прием; то есть как ни крути! жизнь вокруг нас пользуется литературными штампами. Потому что она так доходчивей!
Но мир, воспользовавшийся литературным приемом, теряет в своей экзистенциальности, в своем весе становится неустойчивым и призрачным. Естественно: жизненные ценности, пройдя через горнило литературы, став общепонятными и общедоступными, превращаются в дым и пепел.
Мы убеждаемся в том, что литературный прием, проведенный в жизни дело сомнительное, ибо он превращает эту жизнь в сон; но ведь точно также и литературная форма не выдерживает натиска жизни, ломаясь, она делается нереальной.
Кот панически выл, раздражая меня, он выл, прижав уши, беспомощно подняв левую лапу Я подошел, изловчившись, схватил его за шиворот кому ты нужен!? поднял, стал рассматривать, пытаясь понять его страх, на минуту влезть в шкуру зверька: он, конечно же, чувствовал мысль съесть его, он напуган, бедняга, еще бы! ведь для него растворение в мире есть смерть, как для нас Ий, мой милый, значит ты тоже индивидуальность? значит ты тоже любишь одиночество и боишься исчезновения в другом? А я-то, смотри-ка, думал, что ты уже и так растворен в мире; чувствуешь каждую мысль, каждое движение души того, кто имеет дело с тобой. Нет конечно! всем знаком страх смерти, никому не нравится исчезновение в другом.
Вот, читатель, к каким выводам прихожу я, глядя на этого кота, пытаясь встать на его место, я понимаю, что наша индивидуальность зиждется на страхе смерти, а страх смерти на индивидуальности. Индивидуальность и страх смерти это одно и то же; это примитивный инстинкт у кошек, это тончайшее чувство у людей.
Однако же ведь как-то удалось угадать этому серому, что я хочу его съесть. Да ведь и я, будучи существом божественным, свободно мыслю мыслями неземной цивилизации, хотя между нами «несомненно существует отличие», думал я, пережевывая кошатину.
Я шел посредине ночной улицы в сторону бульваров хвост трубой, громко, призывно, победно мявкая, и думал о том, что человеческая порода уж слишком выродилась и что стыдно уважающему себя существу появляться в свете на двух ногах.
Свернув в переулок, почуял манящий запах съестного. Но, конечно, не стал рыться в баке с пищевыми отходами, как компания занюханных кошек. Я впрыгнул в первую попавшуюся фортку, огляделся впотьмах: в клетке спала канарейка облизнулся, но до нее не добраться. Открыл лапами холодильник и основательно подкрепился. Затем лег, заурчал, стал тереться головой об пол и помахивать хвостом. В ярком свете, идущем из распахнутого холодильника, уснул. И мне приснилось, что я вкладываю один за другим кусочки сахара в морозилку, холодильника. Потом появляется встревоженная Марина Стефанна, которую я тут же обнимаю кошачьими лапами, и она в моих объятиях постепенно превращается в кошку
Мой сон прервал удар: хозяйка квартиры (это была Лапшина), увидав безобразье на кухне, подкралась и хлестнула меня ремнем. Со сна я бросился на свет, дверца хлопнула я оказался заперт в холодильнике и завыл дурным мявом: «Мя-яя! Маа! May!!!»
Но надо было что-то предпринять! снаружи, видимо, основательно готовились к расправе со мной. Я изо всех сил толкнул дверь, и, издав клич, от которого у всех спящих в околотке волосы встали дыбом, вылетел вместе с лучами света из морозной тьмы. Лапшина в ночной рубахе, с глазами, полными сна, в бигудях моя Лапшина! стояла посреди кухни, как хоккейный вратарь, со шваброй в руках.
От неожиданности она и двинуться не успела я пролетел мимо швабры и, скользнув меж ее раскоряченных ног, вышел в тыл. Сумел оценить ситуацию: фортка открыта! увернуться от швабры, на стол, и на улицу. И я бросился на противника («Нападение лучший вид обороны», Суворов), взвился по ночной рубахе вверх на плечо, взмыл, расцарапывая когтями мощные ягодицы и груди, вверх! с плеча махнул на стол к окну, и был таков. Надо мной, над домами, расправляя кривые крылья, резанул воздух отчаянный поросячий визг. Виктория, читатель!
Побродил немного один. Около слабо тлеющегося окошка присел умыться. Вдруг, изнутри послышалось коровье мычание.
У-у-у, у-у-уй бо-о-льно Это тыы, тыы мне целку сломал.
Не эт не яяя
А кто же? подумал я, вспрыгивая на подоконник. В забордаченной комнате копошились два слизняка, прямо против меня, за стеклом, спала, свернувшись клубочком прехорошенькая белая кошечка. Я царапнул когтями раму. Кошечка вздрогнула, подняла головку и взглянула на меня. Я вскочил хвост к небесам, спина выгнута, шерсть на загривке ежиком, я вскочил и стоял перед нею, вздрагивая всем телом, помявкивая почти беззвучно. Она осталась равнодушна. В чем дело? Я пожал плечами любая женщина на месте этой кошурки давно бы сомлела, а тут хоть бы что, и я заорал, застенал, заплакал (знакомая мелодия, читатель), и я исчез из мира, выдыхая свою песнь песней: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна» как вдруг меня окатили холодной водой.