Поднимаюсь по лестнице, толкаю люк и выбираюсь на доски настила верхней палубы, как ее называет Саймон. А вот и он, сидит в шезлонге с бутылкой «Джека Дэниелса».
Эй, окликаю его я.
Саймон поворачивается, взмахивает рукой.
Не слышал, как ты вошла, говорит он заплетающимся языком.
Ты в порядке?
Я сажусь в шезлонг напротив, лицом к Саймону. Так и есть, глаза стеклянные. Значит, пропустил уже не одну порцию виски.
Я забираю бутылку.
Что стряслось?
Что стряслось? повторяет он за мной, срывается с кресла и раскидывает руки так, словно собрался проповедовать толпе. Что стряслось? Да то стряслось, что он все знает, вот что стряслось.
Кто что знает?
Декан Кумстейн, как ты его называешь. Он вскидывает голову и кивает: Теперь я тоже буду его так называть, вот что.
Что он знает, Саймон? Что знает твой декан?
Он знает. Саймон поворачивается и чуть не спотыкается. До края крыши еще далеко, но я уже нервничаю.
Саймон
Двенадцать лет назад, вот когда это было! кричит он во весь голос и вертится из стороны в сторону, словно обращаясь к невидимым зрителям, как шпрехшталмейстер в цирке.
Двенадцать
Только не это. О черт
Год две тысячи десятый! Полагаю, что без большого жюри не обошлось в рассмотрении дела об убийстве выдающегося
Эй. Обеими руками я хватаю его за плечи и прижимаюсь лбом к его лбу. Тише. Тебя услышат.
Мне плевать
Нет, тебе не плевать, шиплю я, не отпуская его, хотя он пытается вырваться. Перестань корчить из себя идиота и поговори со мной нормально. Я постараюсь помочь.
* * *
Я пропал, говорит Саймон, согнувшись над перилами и обхватив голову руками. Декан теперь будет иметь меня, как захочет.
Я глажу его по спине.
Ничего ты не пропал. Мы со всем разберемся.
С чем тут разбираться? Он держит меня за яйца.
Что у него на тебя есть? В выводах суда не называется твое имя.
Брось, Вик. Он поворачивается ко мне, бледный, взволнованный. Да если б и назвали, хуже не было бы. Любому, у кого есть хоть капля мозгов, хватит пяти секунд, чтобы понять, кого имеет в виду суд. «Член семьи мужского пола» вот как там написано. А в другом месте вообще сказано: «Члену семьи было двадцать четыре года». Да сколько у моего отца было членов семьи, во-первых, и скольким из них в мае две тысячи десятого было двадцать четыре, во-вторых? Мама тогда уже умерла, я был единственным сыном, и мой отец тоже. У него не было жены, других детей, сестер, братьев, племянников и плем
Ладно, ладно. Я беру его за руку. Я все поняла. Тот, кто прочитает выводы суда и будет знать контекст, поймет, что это сделал ты.
Мало того, они меня еще и спросят. Если дело дойдет до факультетского начальства и комиссии по распределению должностей, они обязательно потребуют подтвердить или опровергнуть, что объектом высказанного судом мнения являюсь именно я. И мне придется во всем признаться.
Ничего тебе не придется.
Он бросает на меня убийственный взгляд.
Даже если б я был не прочь солгать по этому поводу чего я делать не собираюсь, мне все равно никто не поверит. В их глазах я просто стану еще и лжецом, а не только подозреваемым в убийстве.
Да хватит тебе твердить одно и то же! Он уже двенадцать лет как умер, Саймон. Никто не наденет на тебя наручники.
Ну да, не наденет, а знаешь почему? Почитай выводы. Меня спасла чисто техническая формальность и все будут так думать.
Ты слишком волнуешься. По-твоему, университетские профессора не способны оценить важность права психотерапевта не разглашать услышанное от клиента во время сеанса?
Конечно способны. И, скорее всего, согласятся с решением суда. Но это все равно не доказывает, что я не убивал отца.
На это у меня нет возражений. Он прав. Я пытаюсь его утешить, а он прав. Эти выводы суда висят над его головой все последние двенадцать лет, и в них идет речь о наказании за неявку в суд по повестке, выданной большим жюри, которое рассматривало дело об убийстве Теодора Добиаса в его доме в Сент-Луисе, Миссури, куда он перебрался после того, как умерла Глори, а Саймон отрекся от отца. Правда, в документе не называется имя Саймона, но там сказано, что речь идет о члене семьи убитого, которому на момент убийства было двадцать четыре года. Саймон прав еще и в том, что под это описание не подходит никто, кроме него.
Прокурор округа Сент-Луис особенно заинтересовался телефонным звонком Саймона своему психотерапевту ранним утром того дня, когда его отца нашли мертвым в бассейне с ножевым ранением в живот. Саймон тогда нанял адвоката, и тот вел его дело целиком, от начала и до апелляции в суде высшей инстанции, который и вынес решение в его пользу. А ту терапевтку никто даже не спрашивал, что именно сказал ей Саймон.
Полиция, поди, и теперь думает, что отца убил Саймон, только доказать ничего не может. И Саймон прав. У любого, кто посмотрит на это дело со стороны, сложится впечатление, что он избежал приговора лишь технически. И если комиссия по распределению должностей услышит об этом, ему конец.
Саймон выходит на середину просторной «палубы», кладет руки на бедра и оглядывается.
Отец с мамой часто здесь танцевали. Я тебе рассказывал?
Я подхожу к нему.
Нет.
Ага, они брали бутылку вина, маленький бумбокс, поднимались сюда и танцевали. Иногда мама подпевала. Певица из нее была никакая, но ее это не заботило. Он показывает на стулья. А иногда мы устраивали пикник, и тогда я сидел вон там, на стуле, с коробкой сока и сэндвичем, и смотрел, как они танцуют. Видела бы ты Он опускает голову, трет ладонью шею. Видела бы ты, как она смотрела на отца. Помню, я тогда думал как это, наверное, здорово, когда в твоей жизни есть тот, кто смотрит на тебя вот так
Я касаюсь его руки.
Извини. Я слишком много выпил.
Я обнимаю его обеими руками, прижимаюсь лицом к его груди и шепчу:
Потанцуй со мной.
Мы раскачиваемся вперед и назад. Пою я, наверное, не лучше, чем его мать, так что мы просто качаемся в такт уличным звукам играют и кричат дети, проезжают машины, из их открытых окон слышна музыка, но особенно помогают птицы, которые чирикают поблизости. Саймон крепко прижимает меня к себе. Я чувствую, как бьется его сердце.
Саймон заслужил, чтобы кто-нибудь смотрел на него так же, как его мать смотрела на его отца. Он заслуживает куда большего, чем могу дать я.
Я не знаю, что в нем было такого, говорит он. В детстве таких вещей не понимаешь, родители они же просто родители Теперь, когда я вспоминаю то время, мне кажется, что она одна стоила двадцати таких, как он, а вот поди ж ты, так по нему обмирала Он был для нее всем. А когда когда он когда
Я понимаю. Понимаю.
Это сломало ее. Понимаешь? Просто сломало.
Поступок его отца сломал и самого Саймона и продолжает ломать теперь, пока он глотает слезы в моих объятиях.
Я глажу его спину.
Ничего, все обойдется. Все будет хорошо, вот увидишь.
Мне бы твою уверенность
Позволь мне помочь тебе в этом деле. Давай я возьму на себя этого декана.
* * *
Нет. Саймон отталкивает меня и поднимает палец. Нет. Спасибо, но нет.
Почему? Ты же сам сказал декан будет иметь тебя, как захочет. И если ты покажешь слабину, когда он начнет рыться в твоем прошлом, он поймет, что через это сможет вертеть тобой всегда. И ты вечно будешь у него на побегушках.
Пусть. Я уйду в другую школу или еще что-нибудь придумаю.
Ага, и до конца жизни будешь грызть себя по этому поводу Я же тебя знаю, Саймон. Ты зациклишься на этом Кумстейке и Рейде Саутерне заодно, как сейчас зациклен на этом дылде из твоей школы, Митчеле Китчензе.
Он берет бутылку и отпивает прямо из горлышка. Ветер треплет его челку.
Ничего я не зациклен. Я давно о нем забыл.
Ха!
Саймон смотрит на меня и уже начинает отвечать, как вдруг передумывает. Как он обычно шутит, у него ирландский Альцгеймер он помнит только обиды и несправедливости.