«У России, как у большого дерева, большая корневая система и большая лиственная крона, соприкасающаяся с кронами других деревьев» лихачевская точка отсчета и нашей родословной. С мамой Клавдией Филипповной Киселёвой наш казачий род дичком привился к династии князей Волконских, прямиком восходящем к самому графу Льву Толстому. Помню, как тётушка Елизавета Алексеевна Волконская и её сын («тоже» Лев Николаевич) у себя в Москве, на улице Перовской, 38, с гордостью показывали мне семейную реликвию несколько стопок собственноручных бумаг графа Толстого. Не могу не процитировать кусочек письма от 2.10.1978 великой христианской подвижницы Ольги Сокуровой: «Ваша кроткая и доблестная мама человек редкостной внутренней и внешней красоты, очень русской, т.е. скромной, не осознающей себя. Встречали ли Вы подобное человеческое чудо где-нибудь ещё, кроме Гатчинской ул. Л-да? Я нет. Всегда любуюсь ею, умиляюсь ей и испытываю такое чувство при всяком с нею разговоре, будто в руки попадает хрустальное что-то, с чем страшновато обращаться». Казачья кровь от деда по материнской линии Филиппа Петровича Киселёва («рубил врага напополам в седле») спасала меня от компромисса с совестью и от стыда бесчестья ибо исповедуемые строгие консервативные принципы и твёрдые убеждения староверов и правдорубов являлись надёжным гарантом оставаться самими собой не курвиться, быть бедным, но честным. Два девиза запомнились от деда: корниловский «Душа Богу, сердце женщине, долг Отечеству, честь никому!» и казачий «От лишних слов слабеют руки».
В 1943-м в эвакуации из блокадного Питера родился я на Южном Урале: в городе Усть-Катаве, Челябинской области (в войну оттуда поставляли фронту танковые пушки, зенитные платформы, миномёты, а после не только вагоны, но и космическое оборудование). Отец, добившись приёма к члену Политбюро ЦК Михаилу Суслову, сумел вернуть квартиру в Питере. Но вскоре умер во время операции желудка и двенадцатиперстной кишки. Спасая других, не думал о себе: он угробил пищевод отдавая офицерский паёк семье и питаясь чем приходилось: дурандой и крапивным супом со столярным клеем. С потерей отца и ожесточением преследования со стороны властей у меня всё неотвратимее складывался самовытек за рубеж. «В последний путь куда-нибудь» одним из поздних вечеров я подался своим ходом в запитерский лес, ориентируясь по древесной коре: север где темнее и покрыта мхом, и крона с той стороны шире и гуще Чувствовал себя «исландским мхом», оторвавшимся от своих корней и «бродящим» по лесу, прибитым дождями или гонимым ветром Но, видимо задев сигнальные датчики, вдруг провалился в землянку избит и с курком на боевом взводе допрошен в Петроградском райотделе КГБ города Ленинграда на улице Скороходова. Вскоре был призван с третьего курса Ленгосуниверситета в армию «подит-ка послужи».
И служил как подобает. Предлагали даже по разнарядке авиаполка поступать в летную академию. Карибский кризис октября 1962 встретили в самолётах, готовые десантироваться в США. Но катаклизм миновал, а меня угораздило приводниться с парашютом в полынью Провалялся сто дней в Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова (клиника генерала профессора Шилова). Продолжил учёбу в Ленгосуниверситете: официально на филолога-русиста, а факультативно, параллельно поучивавшись ещё и на философском (у проф. В. П. Рожина), и психологическом (у проф. Б. Г. Ананьева) факультетах. В перерывах успевал и «пободаться с дубом» с негативным сбоем госсистемы: самиздатил и злил власти протестными демаршами. За открытое письмо в 1971-м первому секретарю Ленинградского обкома партии Григорию Романову меня после приёма экзаменов, при выходе из учебного заведения схватили люди в штатском, запихали в милицейскую мигалку и возили по местам избиения при мне задержанных. Но, как известно из опыта «стреляных воробьёв», на идейного человека репрессии действуют противоположно тому, как они влияют на материально мотивированных. И прессовка лишь всплеск адреналина, подпитка сопротивленческой активности. Протестовал как мог: срывал красные флаги с Дворцового моста и бросал их в Неву. Раненое бунтарство нарывалось на реальный тюремный срок. Тем более местным райотделом милиции уже был взят на заметку как смутьян: когда юношей заступился за старушку, которая по 15 копеек за букетик продавала «в неположенном месте» подснежники, которые чуть свет насобирала и питерцев порадовать принесла. Не дал тогда крупногабаритному упитанному «стражу порядка» тащить эти буквально ссохшиеся «святые мощи» в околоток.
Однажды во время вечерней прогулки около писательского дома по ул. Ленина, 34 (мы жили рядом: Гатчинская, 6) на меня напали двое и укололи в грудь ржавой железякой. Власти от словесных угроз перешли к «травматологии». Ничего не оставалось как «рвать когти» из страны легализованной внесудебной расправы над инакомыслием. Запад прельщал возможностью реализации творческого потенциала (ведь мы все чувствовали себя гениями, а поэт Иосиф Бродский лишь одним из нас: об этом мне писал и поэт Наум Коржавин). Вместе с тем он пугал экзистенциальной «потусторонностью» секирой отсечения навсегда. Чтобы снять этот «сопутствующий ущерб» привкус «тогосветия», мы паспортно жили на Западе, а душевно Россией. Если для беспочвенного сознания Родина там, где его любят или хорошо платят, то для умозрения почвенника-патриота никак без сопричастности со все объемлемой русскостью. Свою надорванную пуповину связки с Родиной мы пытались вживить в «священные камни Европы» (определение Достоевского) воскресить историософски пространственно-смысловую целостность массива Россия-Европа воспринимая изгнание из одной ипостаси Родины (РФ) месседжем в сопредельную другую (EU), для исполнения миссии «изгнание это послание», с неизбывной потребностью временами антеевой подпитки духом почвы Родины.
Пусть её изначальный облик искалечен до неузнаваемости двумя ломками через колено: в 1917 и 1991. Пусть её национальный код индоктринировал шариково-швондеровую хватательную рефлексию, вызвавшую мутацию сознания в «совков Шариковых». Но Родину, как Мать, любят не за что-то, а потому что. Замес остаточных православно-имперских красот, советских безобразий и феодал- криминального новостроя, прилепившись к подошвам импортозамещённых ботинок фабрики «Скороход», унёсся с нами в инобытие. Миссия сохранения и упрочения русской этнокультурной идентичности это возлюбить Россию-мать в любом обличье и говорить Правду о ней. Апостол Павел учил: «излагая слово истины, держаться прямого пути». И генералиссимус Сталин за прямизну: «Если вы правы и сумеете доказать свою правоту на деле, то никогда не считайтесь с чьими-то мнениями, а действуйте так, как подсказывает вам ваша совесть и ваш разум». «Надо вступиться за Россию, взывал Солженицын, а то затравят нас вконец», несём крест горькой истины во исцеление от недугов.
Любовь взыскующая требует прямого и честного отношения к покинутой России. Вплоть до сомнения: не ссучилась ли она? Как у Андрея Синявского, выпалившего в сердцах: «Россия Мать, Россия Сука, ты ответишь и за это очередное вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором дитя!». Эта дерзость возмутила Александра Солженицына и отозвалась в моем самиздатском труде 1970-х «Защита без оправдания» («Самиздат Ленинграда 1950-е 1980-е. Литературная энциклопедия». Москва, НЛО, 2003, с.132). Да, «пришлось солоно», «допекли». У католика философа Владимира Печерина свой резон «сладостно отчизну ненавидеть, и жадно ждать её уничтоженья, и в разрушении отчизны видеть всемирного денницу возрожденья!». Однако Иоанн Златоуст пригвоздил хулителей святого: «Не подобает православным христианам матерны лаяти, матерным словом оскорбляется, во-первых, Матерь Божия, во-вторых, родная мать человека и, наконец третья мать Мать Земля».