Все солдаты получали письма от матерей, от друзей, но вот никто не получил такого, какое Борису прислал Степанов.
Он писал, что Борису выпала счастливая доля послужить царю, который будет вскорости праздновать трёхсотлетие царствования на Руси дома Романовых.
Далее писал такое, над чем Борис задумался. Степанов велел отнести карманные часы в починку по адресу, указанному в письме, и немедля.
«Часового мастера, писал Степанов, зовут Антоном Григорьевичем»
Указывалось, что мастер когда-то жил в Царицыне, что он уже в годах, и в часовом деле весьма опытный.
Всё понятно, говорил себе Борис, но ведь у меня нет карманных часов
«В чём тут загвоздка? спрашивал он себя. И как вырваться за ворота казармы, чтобы попасть к Антону Григорьевичу Абашину?»
Решил упрашивать своего командира так: «Сестренка моя, двоюродная, тут, в Питере, в горничных Пирогов бы откушать, ваше благородие?».
И в воскресный день с пяти утра так продолжал думать Борис. Но непразднично выглядела казарма: офицеры, которым бы дома быть, по квартирам, аль на прогулках с женами и детьми, собирались кучками и о чём-то перешёптывались. Вдруг они поспешно разошлись, каждый в свой эскадрон. Началась седловка лошадей.
Борис всё же подслушал разговор офицеров, возмущающихся тем, что рабочие Питера забастовали, требуя судить всех, кто повинен в расстрелах рабочих на золотых приисках Лены.
Минуты даны на седловку.
И вот Борис уж в седле на своем донском гнедом, тонконогом и быстром на поворотах: чуть повод тронь, а он уж угадывает желание всадника.
Полюбил Борис своего коня. Как только ни холил, как только гриву ни расчесывал, да всё шептал на ухо: «Коняшка, милый, ненаглядный! Разумный какой! Всё видишь сказать только не можешь».
Тревожное настроение Бориса, видимо, передалось лошади. Она что-то всё вздрагивала, как Борис ни гладил ей под гривой шею.
Куда же нас гонят? перешептывались кавалеристы.
Борис догадывался о том, куда спешит кавалерийский полк. Покачиваваясь в седле, поглядывая на спину своего командира, на боевые ремни, он шепнул соседу слева: «Стрелять, если прикажут буду стрелять в небо. Поверх голов бастующих рабочих Хватит и того, что расстреляли на сибирской реке, на золотых приисках. Слышал я разговор офицеров. Им только дозволь, так и нас расстреливать начнут».
Кавалерийский полк разделился поэскадронно.
Офицер, недавно присланный в эскадрон, часто пощипывая свои туго отрастающие усы, скомандовал:
Эскадрон! Рысью! За мной!
Зачастили удары копыт по булыжникам мостовой. В переулке узкой улицы мелькнуло красное знамя. А левее, где во всю длину переулка чернел заводской забор, взлетели, словно белые голуби, листовки.
Всю неделю гоняли эскадрон в патрулирование по улицам столицы. Так и не выпало дня, чтобы Борис получил увольнение из казармы. А ведь хотелось именно теперь повидаться с «часовщиком», понимая, что не зря Сергеевич намекал на «срочную починку часов».
Хоть эскадронный командир и косо поглядывал всегда на Бориса, но ведь не он один офицер в эскадроне. Куда деться от того, что на Бориса заглядывались все остальные офицеры. Хоть на вольтижировке, в манеже, хоть во время рубки лозы.
Крадётся дежурный офицер на конюшню. А куда ему деться от зоркого глаза Бориса, крикнувшего, чтобы все дневальные слышали:
Смирно!
С ухмылкой, покручивая гусарский ус, дежурный офицер похлопал Бориса по погону и сказал:
А мне твой эскадронный говорил, что ты раззява! и дыхнул на Бориса перегаром водки.
Дежурного офицера кавалеристы прозвали причудником.
Оглядев лошадей и кормушки, Причудник поманил пальцем одного из дневальных и сказал ему:
В Твери, помню, на маневрах ты троих уложил на лопатки. Можно сказать, технику французской борьбы знаешь, учился этому, а?
Кавалерист-дневальный ответил офицеру, что учился у чемпиона мира Ивана Заикина. У русского богатыря:
Я тогда в цирке конюхом работал
Причудник сузил глаза так, что в щелочках меж ресниц светились только лишь чёрные зрачки. Он повернулся на каблуках, пришлёпнул подошвами так, что зазвенели шпоры, и спросил Бориса:
Ну а ты, могучий с виду, не борец? Схлестнёшься с ним?
Борису, когда он еще пареньком был, случалось крадучись взбираться на тесовую крышу цирка, просовывать под брезент голову и глядеть, как борцы выходили на арену в параде-алле! А потом видеть схватки борцов. Всё плотнее прижимаясь животом к доскам крыши, Борис видел на арене и Заикина, и Поддубного, и Святогора Длиннорукого, который без всяких усилий почти брал в обхват противника. Тогда арбитр выкрикивал:
Двойной нельсон!
Борис догадался, что выгода будет, и, стукнув каблуками, звеня шпорами, вытянулся перед офицером в струнку:
Схлестнусь! сказал он, а что за это? Увольнительную бы к сестренке на пироги
Дам увольнительную, ответил Причудник, тому, кто победит
Прикажете начать, ваше благородие? спросил Борис.
Снять мундиры! крикнул офицер. Борьбу начать!
В ту же минуту Борис притиснул противника на песок, которым были посыпаны и дорожки, и площадки в конюшне.
А еще можно? Ваше благородие, можно? спросил побежденный. Офицер кивнул.
Борис, поняв, что противнику незнакомо многое из правил, задумал удивить офицера техническим приёмом французской борьбы и кинул противника через себя, сперва подержав над своей головой, а затем, крутнув ещё несколько раз как нечто лёгонькое, притиснул почти намертво к песку.
Вот гад, зло произнёс побеждённый, вставая и покачиваясь на ногах. Эх, через минуту отдыха, ещё бы, ваше благородие?
Хватит! кусая губы, сказал офицер. Поживи еще. Не спеши в могилу! и повернулся к Борису: Фамилия? Имя? Откуда сам?
Светлов, ваше благородие, Борис Петрович. Из Царицына на Волге. Тут у меня двоюродная сестрёнка Дядя, дворник у фабриканта придумал Борис и получил увольнительную на весь воскресный день.
Адрес Антона Григорьевича не был замысловатым, да и Борис, бывая в патрульных разъездах, узнал улицы Петербурга, догадываясь теперь, куда ему путь держать, а вскоре остановился у дверей мастерской «Часовых и ювелирных дел».
Огляделся, прошёлся до угла. Посмотрел на полицейского у дверей фотомастера, направился туда, решив заказать четыре фотокарточки. На полдюжины у него не хватало денег, да и нужды в этом не было.
Одну для матери, думал Борис, одну Марии. Пускай вспоминает солдата. Одну себе, одну Сергею Сергеевичу. А читая квитанцию, обрадовался, что получил право на отлучку из казармы к фотографу, а там и опять к Антону Григорьевичу.
И вот он опять у остеклённых дверей мастерской. Видит хозяина и заказчицу.
Решился войти, не дожидаясь, когда уйдет из мастерской заказчица. Открывая двери, Борис говорил себе: «Здравствуйте, Антон Григорьевич. Принёс я вам карманные часы в починку. Степанов советовал обратиться к вам. Служу в кавалерии, а сам из Царицына»
Ещё шпоры на сапогах не звякнули на пороге мастерской, ещё никакого звона, а мысли у Бориса сменились: «Я к вам от Сергея Сергеевича».
Он не стал рассматривать перстни и серьги за стеклом наличника, не до любованья было ему и старинными часами, которые тикали вразлад, покачивая свои тяжёлые маятники. Борис пристально посмотрел на ювелира, в его выпуклые глаза, увеличенные стёклами пенсне и, казалось, очень уж холодные.
Седоусый ювелир держал на ладони серьги. Спиной к Борису стояла, видимо, хозяйка их. Ей ювелир и сказал:
Не рекомендую, барышня, менять рубиновые камни на изумруды. Подумайте хорошенько обратился к Борису: Какое у вас ко мне дело?
Вы починяете часы? спросил он.
Нет! Я латаю галоши! Вы куда пришли? ответил ювелир. Вы из какого кавалерийского полка, а? Вы вывеску мою видели? Что тут делают? Сапоги починяют или часы?.. Борис оторопел. Ювелир вдруг улыбнулся, удивив Бориса не по годам молодыми зубами. Любой орех, казалось, под силу таким зубам.