Какой-то беловатый туман застлал мои глаза когда я понял это письмо.
Чуть не бегом я бросился к фурштадту. Армянин бежал сзади и повторял:
Ходы нет, гаспадин!.. Ходы нет!.. Все прочь тащил
Мне не верилось.
Как маленький ребенок, я не мог сродниться вдруг, сразу, с новым представлением. Мне, как Фоме Неверующему, надо было вложить персты в рану.
Отирая пот, который градом катился с моего лица я наконец, дошагал до того домика, той сакли, которая была моей приманкой и наполняла мои мысли и чувства.
В ней и следа не было прежнего убранства. Это была обыкновенная сакля, только несколько более просторная.
Я вошёл в ту комнату, в которой ещё не улёгся аромат духов моей милой, моей доброй Серафимы
В ней было всё иное, не похожее на то что меня окружало здесь таким сладким блаженством. Только над окном на маленькой полочке, лежал веер, тот самый веер который я видел каждый день в руках моей Серафимы.
Забыл ханым!.. сказала татарка, хозяйка сакли, которая стояла тут же, в комнате, и подала мне веер.
Я взял его, дал ей рубль и выбежал вон.
Я чувствовал, как слезы подступали к горлу и душили меня.
XI.
Несколько дней я пролежал в постели и Василий Иваныч думал, что ко мне опять вернётся прежнее сумасшествие Но, слава Богу, этого не случилось.
Я обдумал моё положение, обдумал многое, над чем прежде не задумывался, и решил испробовать новую жизнь.
Обе, и Лена, и Серафима меня бросили, бежали от меня. Одна из великой идеи любви к родине, к общему, вместо любви к милому. Другая из великого чувства жертвовать для любимого человека собственным счастьем.
Что ж я, сам, был в игре этих сильных чувств женского сердца? Мальчишка, который живёт минутой, которому нужно наслаждение жизнью, а не её серьёзные, строгие, разумные требования!..
И я твердо решил основательно заняться моим образованием и перевоспитанием. Толчок был дан Серафимой, моей самоотверженной Серафимой, и мне стоит только продолжать то, что мы с нею начали.
Как бы в подкрепление меня на этом новом пути я получил новый транспорт книг из Парижа, и в тот же вечер мне принесли письмо от моей дорогой Лены.
«Милый мой! писала она в конце этого письма, ты видишь, что я иду вперёд большими шагами. Помнишь ли то время, когда мы с тобой, сидя около крепости, зевали на ворон и рассуждали, куда они летят? Господи! какие мы были дети с тобой!
Я только что кончила Histoire de Consulat et de lEmpire[3] и. теперь читаю Les Girondins[4] Ламартина. Ах! Что это за прелесть, точно роман!
На днях, у одних знакомых мне попался Штиллинг. Я не знаю верить ли этой книге или нет, но она так поэтична. Если жизнь за гробом действительно существует (я в этом не сомневаюсь нисколько), то она именно должна существовать в такой поэтической форме.
Знаешь ли? Я думаю каждый человек, тогда только достоин называться человеком, когда он постиг все, научился всему, что ему доступно здесь на земле. Земная истина темная, узкая истина но без неё мы не узнаем истины небесной Впрочем я уже начинаю пускаться в гипотезы о предметах весьма отвлечённых, а так хотелось бы все знать».
XII.
Я довольно резко изменил мой образ жизни и сделался опять анахоретом, как во «дни оны» у себя в деревне, после смерти матери.
Всякие посещёния кого бы то ни было и меня самого я прекратил. Я чувствовал, что только таким образом, ограждённый строгим уединением, я не собьюсь с моего настоящего пути, который считал правильным.
Я вставал в 6 ч. утра ложился в 10 и вообще распределил время и свои занятия по часам. Впрочем эти занятия состояли исключительно в чтении, только я делил его на более серьезное и менее серьезное.
Пробовал я обращаться к моим товарищам с моими чтениями но должен признаться, хотя и стыдно, что это чтение их нисколько не заинтересовало.
Все под разными, благовидными предлогами, отлынивали и один только Бисюткин, терпеливо слушал и рассуждал, но именно эти рассуждения были до того дики, бестолковы, что я рад был, когда от него отделался.
Все от меня отшатнулись и назвали «Эрмитом Эрмитовичем Анахоретовым».
Я сам теперь удивляюсь: каким образом в течение долгих месяцев, в течение осени и зимы я мог выдержать такое затворничество.
Но я его выдержал. Лена, моя дорогая. Лена хвалила и восхищалась мной.
Я лихорадочно следил по газетам, за перипетиями Севастопольской осады и это был единственный пункт нашего сближения с моими товарищами. Я переводил им статьи из французских газет, хотя сильно урезанные или замазанные, но они слушали их с напряжённым вниманием.
Наступила весна. Севастопольская осада стала принимать угрожающие размеры и меня неудержимо тянуло туда, на место битвы.
Я советовался с товарищами и они говорили, что перевод в крымскую армию весьма лёгок, что там много вакансий, в особенности в артиллерии.
Переведут любёхонько.
Но как же я буду артиллеристом! Ведь я ничего не знаю, не обучался.
Плёвое дело-с! говорил Глушков, поезжайте в Тифлис, прикомандируют к бригаде и в два месяца будете артиллеристом-с.
Я так и сделал. Подал прошение, меня прикомандировали и через два месяца я выучил и построение, и пальбу с прицела, и пальбу с навеса
Как это ни странно, но это факт!
XIII.
Возвратясь в свою крепостцу, я опять превратился в «Эрмита Эрмитовича» и с нетерпением стал ожидать моего перевода в Крым.
Весна приближалась. Все канавки и ложбины наполнились горными водами. Всюду стоял несмолкаемый шум. Жёлтая вода Алаганки несла громадные камни и вся превратилась в пену и брызги.
Снова появились весенние розы и пышные азалии и воздух наполнился пением жаворонков и множеством маленьких прилётных и перелётных птичек.
Все это живо напомнило мне мою дорогую Лену. Каждое место, лужайка, лесок будили грустные воспоминания о прежней блаженной жизни вдвоём.
Приближался конец моего испытания и сердце сладко сжималось при мысли о прежней двойной жизни, при мысли, что осталось всего два месяца и несколько дней и я снова прижму к сердцу мою милую, дорогую, ненаглядную.
Но вместе с этим чувством радостной истомы, поднимался строгий, смущающий голос, и сердце упадало, холодело.
«А разве ты выдержал испытание»?! говорил этот суровый неподкупный голос, и образ грустной, самоотверженной Серафимы, как живой, вставал перед глазами живым, тяжёлым укором.
Напрасно я оправдывал себя в собственных глазах, называл моё падение простым увлечением, горячкой крови. В сердце уже не было того чистого, светлого порыва, с которым я мог бы явиться теперь перед глазами чистой девушки, моей дорогой, моей любящей невесты.
Почти каждую ночь, как я закрывал глаза, передо мной вставал её образ. В безумии я молил о прощении. Я плакал, стонал, метался Я молился горячо и страстно Но угрызение совести стояло, как холодный, неумолимый призрак и давило сердце.
Вы все, которые играете жизнью и её наслаждением, вы которые заглушили в себе этот тяжелый, неумолимый голос сколько раз я завидовал вам, сколько раз, среди душных, бессонных, кавказских ночей, я страстно желал превратиться в какого-нибудь «пошляка» подобного вам, ни о чем не думающего, кроме наслаждений собственного тела!..
Я наконец решился во всем признаться Лене, высказать ей всё, с полною искренностью, всё, начиная с моего падения, до последних мучений совести
Не может быть, думал я, чтобы она, добрая моя, любящая, не простит меня
И я написал ей и описал всё, как было. Я не скрыл от неё ни одного мимолетного оттенка моих чувств, и стал ждать ответа, как приговора.
XIV.
Прошел месяц, два месяца мучительного ожидания и, наконец я получил ответ. Вот он:
«Мой милый брат! Благодарю тебя за откровенное признание. Не скрою от тебя, что оно произвело на меня тяжёлое, убийственное впечатление. Я только теперь начинаю оправляться от тяжелой болезни, причина которой было это признание».
До него я вполне надеялась на твои силы. Я верила в них. Твоя одиночная жизнь, которую ты мне описывал, твои занятия всё это радовало меня, успокаивало, обещало мне прочную будущность и верное счастие.
Твоё признание все разрушило.
У меня ещё есть любовь к тебе (не хочу этого скрывать от тебя) но как тяжело, безотрадно теперь это чувство!.. Между нами стоит тень этой самоотверженной девушки, которую ты так жестоко обманул твоими ветреными чувствами. Я теперь знаю, по боли собственного сердца, что значит отказаться от любимого человека.
Но нас разделяет ещё больше, сильнее твой увлекающийся, влюбчивый характер. Горе той женщине, которая увлечется тобою и опрометчиво соединит свою судьбу с твоею на слёзы, на горе, и страдание целой, может быть, долгой жизни!.
Напрасно ты умоляешь меня о прощении. Я давно простила тебя в глубине моего сердца и моей души. Но можешь ли ты сам простить себя? Не забудешься ли ты снова перед первой женщиной, с которой ты станешь в близкие, дружеские отношения?
У меня другая натура, чем у твоей несчастной Серафимы. Я думаю, если человек любит меня и я его люблю, то мы должны принадлежать друг другу безраздельно. Каждая посторонняя привязанность вносит двусмысленность, охлаждение. Каждое чувство тогда только сильно, когда оно цельно
Прости же навсегда, моя мечта, мой жених, моя любовь! Я говорю это без содрогания сердца. Я сумела теперь помириться с этой могилой, которая ещё так недавно, недели две тому назад, пугала меня своим мертвенным холодом.
Бесстрастная, холодная, похоронившая свое единственное, бесценное сокровище я буду теперь любить всех и никого в особенности. В любви к страждущему человеку я найду утешение, забвение от слишком тяжёлого удара.
Прощай, мой брат. Прощай, женнх мой!
Любящая тебя сестра Лена.»