А Мишку? удивилась Прасковья.
Ну, Мишка это что-то попроще: мужик, чёрт. А Машенька ангельской породы. Так я чувствовал с самого начала, когда они только родились.
А потом ты вернулась из Италии и привезла детям деревянного буратино, точно такого, как на картинках в книжке Алексея Толстого, которая принадлежала ещё твоей маме и, кажется, бабушке. Ты сказала, что там везде продают этих буратин, разного размера, это, вероятно, каноническое изображение. Он сидел у нас в кухне на холодильнике.
Прасковья тесно-тесно прижалась к нему, положила голову на шёрстку и очень старалась не плакать.
6
А ближе к утру всё у них случилось. Нежданно и как-то само собой. Было очень долго, печально и нежно. По-осеннему как-то. Совсем не похоже на то, что бывало прежде. Прежде было весело, молодо, победительно. Прасковье нравилось набрасываться на него, покусывать его плечи, нравилось, что он называет её хищницей. «Хищница моя ненасытная!», шептал он, гордясь и радуясь её радости. А она наслаждалась его крепким, гибким телом. Отдельно изгибистым чёрным хвостом, которым он иногда шутливо стегал её. В той, прежней, жизни Богдан был чертовски красив, особенно когда загорал, а загорал он, едва выйдя на солнце. Ей было радостно и горделиво, что это стройнейшее и крепчайшее тело совершенно подчинено ей, стремится исполнить любое её желание. Впрочем, желания были незатейливы: быстро, сильно, агрессивно так ей нравилось. Потом она мгновенно и сладко засыпала: секс был для неё лучшим снотворным. А он вставал и часа два ещё работал. Говорил, что в такие моменты хорошо соображает. Он был чертовски работоспособен.
Всё это было не просто давно это было с какой-то другой женщиной. Та, что была сейчас, тихонько гладила и целовала его постаревшее, измученное тело, боясь быть хоть каплю навязчивой. Она совсем не искала удовольствия себе, а только любила, любила, любила. Это было совершенно новое чувство, такого она не ощущала никогда. Прежде в центре её вселенной всегда стояла она сама. Растворяться в другом, в других она не умела. Наверное, поэтому и с детьми не задалось.
Это новое чувство растворения длилось и длилось, а потом их тела, не спросившись у них, соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга.
Парасенька, родная моя девочка, шептал он, не бросай меня.
Люблю, люблю, люблю, повторяла она.
Ближе к концу он тревожно спросил:
Парасенька, а можно?
Она не сразу поняла его, а сообразив, ответила:
Ни о чём не думай, родной, хотя на самом деле ничего не знала и не понимала: вопросы контрацепции остались далеко в той, прошлой, жизни. А он вот вспомнил. Он всегда был ответственным и дисциплинированным любовником. Впрочем, нет, любовником он не был никогда, сначала был другом, а потом мужем, а кто он сейчас Бог весть
Парасенька, родная моя девочка, ты волшебница, шептал он потрясённо. А она, утомившись, снова задремала. И даже увидела сон: они, молодые, идут вдоль моря, держась за руки.
* * *
В шесть часов их разбудил будильник в телефоне: он у Прасковьи всегда стоял на шесть.
Они ещё с полчаса лежали и целовались, как делали когда-то, молодыми, в начале их жизни. При свете она увидела, сколь жутко изранено его тело: особенно почему-то впечатлили следы пуль на спине. И шрамы, шрамы от ран, не слишком аккуратно зашитые. Она целовала его тело и молчала, чтоб не заплакать. Он расшифровал её состояние как разочарование.
Парасенька, я постараюсь.
Что постараешься? не поняла она.
Постараюсь привести свою потрёпанную тушку в порядок, он улыбнулся, чтобы чуть-чуть тебе нравиться. Знаешь, я когда-то ужасно гордился, что тебе нравлюсь. Я и сейчас очень-очень этого хочу тебе нравиться. Ну хоть чуть-чуть его голос прозвучал жалобно-просяще, что к нему не шло. Я подкачаюсь, потом схожу в какую-нибудь приличную косметическую лечебницу: пускай они меня подшлифуют; наверняка ведь, есть какие-то способы. В общем-то я умею приводить себя в порядок: поначалу я и ходил-то еле-еле, а сейчас даже слегка бегаю. Разыщу своего старого тренера, а нет так нового найду.
А ты всё такая же красивая. Господи! Как я люблю тебя! он прижал её к себе.
«Удивительно, как мужчины связывают с этим делом чувство собственного достоинства, думала Прасковья. Даже такие умные, как Богдан. Ведь это всего лишь физиологическая реакция как пищеварение или ещё там что-нибудь».
Я постарела, Богдан, ровно на те же пятнадцать лет, она положила голову ему на грудь.
Я этого не вижу, моё солнышко. Ты волшебница. Я и предположить не мог, что на эдакое способен. Правда-правда! Я такого от себя ну никак не ожидал. И всё это ты. Ты можешь всё, что захочешь, я это всегда знал.
Я тебе ещё чертёнка рожу, сказала она неожиданно для самой себя. И тотчас испугалась. С ним она говорила что-то неконтролируемое, хотя в остальной жизни привыкла очень взвешивать даже самые проходные реплики.
Господи, неужели это возможно? прошептал он с растерянным изумлением.
А тебе бы хотелось? она поцеловала его седую шёрстку.
Конечно, хотелось бы, родная. Но всё это так потрясающе, так невероятно я не в силах этого переварить. Это совершенно невозможное, нездешнее счастье. В этой жизни такого не бывает.
В этой жизни пора вставать, она поцеловала его шершавую щёку. Позавтракаем не торопясь. Когда начинается тут завтрак в семь?
В полседьмого, ответил он.
Тем более пора. Я люблю в поездках приходить рано на завтрак.
Он мгновенно собрался, как всегда делал в прежней жизни. Она умылась и ощутила стянутость кожи: крема для лица не было. «Как привязан современный человек ко всей этой муре: крема нет и уж жизнь не в жизнь, подумала Прасковья. Как раньше-то люди жили?». Впрочем, сто лет назад в её годы женщина была начинающей старухой, а она почти юная невеста собственного бывшего мужа.
Они спустились по лестнице, держась за руки, как ходили когда-то.
Девочка моя любимая! он украдкой поцеловал её куда-то повыше уха.
Сели возле окна, с видом на Исторический музей. Он сидел напротив неё и молча глядел с печальной лаской. Глаза его лучились, окружённые сухими морщинками. И были они голубыми: с чего она взяла, что глаза его стали серыми?
Она почувствовала, что голодна: не ела со вчерашнего обеда.
Давай возьмём чего-нибудь, сказала она. Ты что ешь на завтрак? Кашу «Пять злаков»? напомнила она о том первом в их общей жизни завтраке. Он рассеянно улыбнулся: не понятно, вспомнил или нет.
Она наложила на тарелку вкусной снеди и принялась её уписывать. Прасковья всегда наедалась на завтраке в хороших гостиницах. Просто рефлекс какой-то: наесться на хорошем шведском столе. Как ни преуспела она на ярмарке житейской суеты, а всё осталась девочкой из провинции.
Богдан взял блин, поковырял его и недоел.
Давай я тебе принесу чего-нибудь вкусненького, предложила она: её встревожило полное отсутствие у него аппетита. «Господи, что с ним? И эта худоба»
Подошедший официант налил им кофе.
Кофе это, пожалуй, то, что нужно, улыбнулся он. По утрам мне редко хочется есть.
Послушай, Богдан, а чём тебя кормили там? смущаясь, спросила Прасковья.
Ты будешь смеяться, улыбнулся он. Собачьей едой.
Правда что ли? растерялась она. Прямо собачьей?
По виду совершенно собачьей: коричневые хрустящие гранулы. Давали на день синюю пластиковую миску таких гранул и двухлитровую бутыль воды. Этого хватало для поддержания работоспособности. Гранулы были даже персонифицированные: в них подмешивали что-то нужное именно данному нумеру. Время от времени брали кровь и на основании анализа определяли, что подмешивать. Проявляли, можно сказать, заботу о людях. Так что питание там было вполне здоровое, он иронически усмехнулся. Побочным эффектом такой кормёжки была полная потеря интереса к еде. Я никогда не был особым гурманом, но в прежней жизни кое-что всё-таки нравилось: хорошие стейки, виноград, помню, нравился. А теперь всё это совершенно отпало. Жую, просто чтоб были силы.