Дом стал музеем. Если хочешь сходим туда, в ту минуту Прасковье казалось, что они вот так запросто, держась за руки, пойдут в музей Москвы XVII века.
Девочка моя любимая Тебе только по музеям со мной ходить Разумеется, я был бы рад, но я и в одиночку схожу в тот музей. Он погладил её по волосам.
Ну что, будем ложиться? Или выйдем ненадолго? она пыталась понять, устал ли он.
С удовольствием прогуляюсь, с готовностью согласился Богдан.
Они спустились по старинной чугунной лестнице. Невероятная красота: ярко сияющая луна, скрипучий снег, крещенский мороз. Что-то во всём этом было нереально-банально-театральное. Или, может, открыточное. Бывают такие открытки с блёстками и переливами.
Очень скоро почувствовали холод. Она накинула капюшон. Он был, как всегда, без шапки. Прасковья осознала, что кроме соломенной шляпы на Кипре у него никогда не было никакого головного убора.
Рожки не отморозишь? спросила шутливо.
Да нет, он сжал её руку. Шерсть хоть седа, да густа.
Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега и попробовал слепить снежок.
Ты не представляешь, как я скучал по снегу он попытался бросить не получившийся снежок в глухую стену их гостиницы, но он развалился на лету.
У неё вскоре стали мёрзнуть ноги, и они вернулись.
Он снял с неё шубу, раздел, словно нянька ребёнка.
Родная моя, единственная, солнышко моё, он целовал её нежными поверхностными поцелуями, которые почему-то особенно кружили ей голову.
Когда залезла к нему под одеяло, проговорила торопливо:
Богдан, ты меня прости: устала очень, давай поспим.
Ты великодушно щадишь мою честь? Или моя хищница стала вегетарианкой? иронически усмехнулся Богдан.
Причём тут честь, Богдан? возразила Прасковья каким-то педагогическим тоном, который самой показался противным. Я, правда, устала, да и ты, думаю, тоже. Так хорошо поспать рядом, она пристроилась к его плечу, поцеловала в шёрстку.
Какое всё-таки успокоение спать с родным телом! А стала ли хищница вегетарианкой? Может, и стала Она сама не понимала, хочет ли она секса. В любом случае, проявлять инициативу она не будет. А вот спать с ним, ласкать его, брать в руку хвост, вернее, обрубок хвоста, и целовать его вот этого она точно хочет. И завтра утром, и целый день они будут гулять, говорить обо всём на свете, непрерывно ощущать и ласкать друг друга. А потом опять лягут спать, как теперь, и опять прижмутся друг к другу.
Чёртушка любимый! она обняла его за шею, запустила руку в кудри и нащупала чертовский рожок.
Они задремали, а потом, среди ночи, в полусне, гладили и ласкали друг друга. И с ними случилось то же, что в прошлый раз, в гостинице: их тела сами соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга. Они лежали на боку, как никогда не делали в прошлой жизни, она держала в руке его хвост, и целовала, целовала, целовала шёрстку на груди. И это длилось и длилось и, казалось, никогда не кончится. А когда кончилось, она почему-то заплакала.
О чём ты, солнышко моё? встревожился он. Она не понимала. Только чувствовала, что потребуется много усилий, напряжения, а сил всё меньше, и непонятно, как всё это будет и как она выдержит.
Он целовал её заплаканное лицо, и ей показалось, что он тоже плачет. Может, так и было.
А потом они заснули, и Прасковья проснулась, когда было уже светло, а за окном светило солнце и искрился снег. Богдан сидел возле неудобного круглого столика за ноутбуком. Букет он переставил на глубокий подоконник одного из двух окон.
Прасковья обняла своего Чёртушку, тесно-тесно прижалась всем телом.
С днём рождения, мой хороший! поцеловала она в шершавую щёку, которая ей всегда так нравилась.
А ведь верно нынче мой день рождения, сообразил он. Как вспомнишь, сколько мне лет оторопь берёт.
Пойдём позавтракаем? предложила она.
Мне надо ещё чуть-чуть пробежаться, чтоб не терять своих микроскопических достижений, улыбнулся он.
Ну беги, любимый! она поцеловала его рожок. Я пока приведу себя в порядок.
Он вытащил кроссовки и, как был в майке, вышел из комнаты.
Она встревожилась: на улице под минус двадцать, но возражать не решилась.
Вернулся Богдан бодрым, раскрасневшимся, помолодевшим, с голым торсом: обтёрся снегом. Она не знала, радоваться за него или беспокоиться: не случилось бы чего, ведь не слишком-то он здоров.
Похоже, и он тревожился об её здоровье. Пощупал губами лоб, как ребёнку:
А у тебя нет ли температурки? Мне показалось, что ночью тебя знобило
Ничего, Богдан, всё нормально, успокоила она. Это не страшно, это женские дела. Он посмотрел внимательно, но ничего не сказал.
Завтрак был в сводчатом помещении в полуподвальном этаже. Они сели в угол за колонну, где их было почти не видно, а они видели только маленькое окошко, расположенное на уровне земли. Прямо за стеклом искрился рассыпчатый снег. По стенам развешены фотографии, повествующие о монастыре, его истории и реставрации. Прасковья с любопытством вглядывалась в фотографии. «Следовало бы сделать белее развёрнутые подписи», сказал в ней старый пропагандист. На прилавке замечательный домашний творог, который она ценит, свежайшее молоко с монастырской фермы, козий сыр, жирные желтоватые сливки, варенец с пенкой, ватрушки с творогом с пылу-с жару. Их приносила толстая, раскрасневшаяся от жара печи тётка прямо на противне и ссыпала в широкую низкую корзинку. Богдан после пробежки ел ватрушку с некоторым аппетитом.
Прасковья захватила на завтрак подарок икону его святого покровителя Феодота. Икона рукописная, специально заказанная у той самой известной иконописицы-реставраторши. Она была главная по реставрации их старого дома в Китай-городе. По правде сказать, занималась заказом иконы не Прасковья, а её помощник, и тот сделал всё с государственным солидным размахом, как для официальных подарков иностранцам: серебряный оклад, изящная деревянная коробка, справка о святом, напечатанная на настоящем пергаменте красивым шрифтом, стилизованным под устав. Прасковья, когда получила счёт, была несколько шокирована дороговизной иконы.
Спасибо, Парасенька. Очень тронут, он поцеловал ей руку. Я не ценитель икон, но здесь видно очень тонкое письмо.
Прочти «объективку» на твоего святого. Феодот это Богдан по-церковному.
Богдан вытащил пергамент из коробки и принялся читать вслух:
«Священномученик Феодот был епископом в городе Киренее, на острове Кипр. Жил в начале IV века, в царствование жестокого гонителя христиан Лициния. Прежде, нежели стал епископом, своей проповедью он обратил ко Христу множество язычников острова Кипр. Когда правитель острова, ненавистник христиан, подобный Лицинию, Савин приказал привести Феодота к себе на суд, но святитель, узнав об этом и не дожидаясь прихода посланных, сам явился к правителю. Феодота всячески мучили и наконец бросили в темницу, чтобы придумать для него лютейшую казнь. Но в это время воцарился Константин, гонения на христиан прекратились; объявлена была свобода верования, и Феодот, освобожденный из темницы, снова начал епископствовать в Киренее и через два года скончался. Это было в 320 году».
Ого, да тут и английский текст есть, да ещё и шрифт стилизован под готику.
Богдан смотрел на неё расстроганно-печально.
Согласись, в ваших биографиях есть кое-что общее, погладила его Прасковья по руке. Ты ведь тоже сам явился.
Ну чуть-чуть есть общее, согласился Богдан. Правда, есть Недаром существует мнение, что имя влияет на судьбу человека. Вот, видимо, отсюда и сходство. Как знать, может и у меня впереди два года. Не так уж это мало, если вдуматься. Мы прожили с тобою неполные семь, и это было так чудесно, так долго