Когда докладчик наконец кончил и попросил задавать вопросы, Прасковья спросила:
Не Ваш ли родственник автор советского учебника истории за восьмой класс?
Это мой прадед, польщённо отозвался учёный. В нашей семье все историки.
А в моей учителя русского и литературы, ответила Прасковья.
Ваш прадед вряд ли бы одобрил Ваш доклад, с материнской лаской и затаённым ехидством проговорила Прасковья. Тогда революции считались «локомотивами истории», по выражению Карла Маркса, и всячески одобрялись и прославлялись. Доживи Ваш прадед до наших дней, он был бы крайне изумлён Вашим докладом. Вам так не кажется?
Да, историческая наука идёт вперёд, почтительно ответствовал молодой учёный. В исследования вовлекается всё больше материала, совершенствуются методы и приёмы его обработки. Те методы моделирования, которыми пользуюсь я, были безусловно неизвестны моему прадеду, хотя его историческая эрудиция и широкие познания неизменно вызывают моё восхищение.
Он, кажется, ничего не понял. «Неужто и Мишка такой же безмозглый конъюнктурщик, готовый радостно подбирать исторические факты под любые начальственные предписания? Ведь он тоже вроде как историк» мимолётно подумала Прасковья о сыне. И, забыв про Мишку, стала думать про этих историков. Ведь одно дело история для народа, история как часть агитпропа и другое история подлинная. История как наука. Это совершенно разные вещи. А есть ли она, наука? Может, и нет. Но есть она или нет это во многом зависит от самих историков. Никто им не мешает думать своей головой, профессиональное сообщество совершенно свободно в своих рассуждениях и обсуждениях и вот, пожалуйста. Молодой парень радостно бубнит ходовые общие места и даже пришпандорил к ним какие-то математические построения для вящей научности. «Я не знаю ни его, ни его науки», одёрнула себя Прасковья, но фон раздражения не исчез.
Вот таким был её второй визит в тот старинный дом, где жило её молодое счастье.
* * *
А во вторник случилось нелепое и фантастическое. Месячные, что бывали у неё день в день, не пришли. Одно из двух: либо ранний климакс, либо беременность. Наверное, всё-таки климакс. Ну, может, не совсем климакс, а просто она стареет, и цикл начинает путаться. Однако вечером по пути домой купила в ближней к дому аптеке самый дорогой и чувствительный тест на беременность.
Утром тест показал неоспоримое: беременна. Смотрела на тест и глупо улыбалась. Было радостно и гордо: она молодая, плодородная с одного раза получилось. Почему-то особенно гордилась, что с одного раза: говорят, такое только в двадцать лет бывает, уж точно до тридцати. И тут же накрыл страх: всё так невнятно, у неё масса работы, которую она не может прервать. Положение в мире тревожное, всё висит на волоске, того гляди большая война. А война значит, перевод агитпропа на военные рельсы. Да, план есть, но одно дело план, а другое жизнь. Нет-нет, она не может себе позволить ребёнка. Аборты запрещены, но зачем доводить до аборта? Сейчас, говорят, есть какие-то средства, таблетки что ли, если на малом сроке откладывать нельзя Кажется, таблетки тоже запрещены. Господи, она совсем ничего не знает обо всём этом, словно не взрослая женщина, а девочка-подросток. Впрочем, нынешние подростки, наверное, знают больше. Богдану, разумеется, не говорить ни в коем случае. Надо только сообразить, к кому обратиться. Галчонок врач, наверняка знает.
И тут же, в ванной, поняла, что никогда этого не сделает. Ни за что в жизни не уничтожит она его ребёнка. Он ведь так хотел от неё детей, как же она нет, невозможно. Почему-то думала именно об его ребёнке, а не о своём, словно она была только средством для его ребёнка. Не может она его так обмануть. Что бы там ни было, а она должна родить. Ну что ж, что сорок пять? Она здоровая, сильная, справится.
Прасковья поняла: они с Богданом должны увидеться. И не просто увидеться побыть вместе и решить всё окончательно. Да, собственно, и решать-то нечего. Сама жизнь распорядилась, чтоб они были вместе. В пятницу они едут в Муром.
* * *
Было уже темно, когда она вышла из конечной станции метро Купавна, что расположена как раз на Горьковском шоссе, по которому им предстояло ехать. Никогда она не бывала тут, да и что ей делать в какой-то неведомой Купавне. «Купавна, купавна кажется, так называется жёлтый цветочек, вроде кувшинки, а может, и сама кувшинка, или я что-то путаю, вскользь подумала Прасковья. Да, кажется, так и есть: в отделке станции есть какие-то жёлтые цветы». Метро стало таким огромным, что побывать даже на малой части станций немыслимо, а ведь есть очень красивые, которые неплохо бы и посмотреть. Впрочем, с 30-го года расползание Москвы запретили. И запрет вроде действует. Но Москва всё равно огромна.
Богдан ждал в арендованной машине на стоянке. Прасковья нырнула внутрь. Они попробовали поцеловаться, но получилось плохо: у этих больших машин сиденья далеко. «Мог бы взять машину и поскромнее, только деньги выбрасывать на ветер», подумала, но не сказала Прасковья. Он поцеловал ей руку, приложил её ладонь к своей щеке.
Родная моя, солнышко Я так счастлив, что тебе удалось сбежать В романе XIX века ты должна быть в шляпе с опущенной вуалью. К сожалению, в нашем веке всё про всех известно и вуалью не закроешься.
Богдан, я уже забросила чепец за мельницу, чего уж жалеть о шляпе с вуалью.
Парасенька, ты ты самая-самая проговорил он растроганно.
Горьковское шоссе, по счастью, было довольно свободным. С тех пор как получили распространение маленькие частные самолётики, дороги сильно разгрузились.
Как жаль, что темно и я не могу увидеть, что вокруг. Наверное, всё изменилось. Дорога, во всяком случае, прекрасная. В нашем климате выше всяческих похвал.
У тебя стариковское умиление, улыбнулась она.
Угу, согласился он. Когда ты рядом я впадаю в стариковское умиление. Правда-правда. Это очень верное наблюдение.
Богдан, начала она, я вот что прежде всего хочу сказать. Я хочу извиниться за поведение Машки. Она рассказала про вашу встречу, и мне очень стыдно. Прости меня за неё. Она плохо воспитана. Это моя вина. Недоработка. Прасковья с облегчением выдохнула: высказала.
Парасенька, ну что ты, с лёгкой досадой проговорил Богдан. Ты тут вообще ни при чём: Машенька не ребёнок, она сама отвечает за своё поведение. Да и мне не на что обижаться. На что я могу рассчитывать в моём положении? Явился через пятнадцать лет, угрожает спокойствию семьи. Так что понять её можно. Мне она понравилась: решительная, энергичная, убеждённая. Красивая. Мне кажется, она сделает немалую карьеру. Школе сейчас, как я понял из моего беспорядочного чтения, уделяется особое внимание, так что там можно сделать карьеру. Потом она и по характеру, как мне показалось, подходит для преподавания.
Чем подходит? удивилась Прасковья.
Убеждённостью, склонностью упрощать, схематичностью мышления. Привлекательной внешностью, наконец. Для педагогической профессии это важно. Вероятно, многое тут от бабушки; она ведь очень хорошая учительница, как я помню.
Зато ты прямая противоположность всему перечисленному кроме, разве что, привлекательной внешности Прасковья ощутила смутное раздражение. Неужели тебя машкина выходка совсем не обидела?
Ну, как сказать Непосредственно, в тот момент мне было неприятно, скажем. Но тем не менее я хотел бы с ней подружиться. То, что она наговорила, уверен, было сказано из лучших побуждений.
Всё равно это недопустимо, Прасковье вдруг показалось, что Богдан просто равнодушен или высокомерен. Такая мелочь, как машкино хамство, не способно его затронуть.
Чтобы сделать карьеру, даже небольшую, надо в первую очередь владеть собой и уметь прилично себя вести, произнесла она поучительным тоном.