Это продолжалось и продолжалось. Поражение мозга. Врач все говорил, говорил, каждое слово как пуля в сердце. Джонни чувствовал себя прескверно.
Врач пристально посмотрел на него мягким умным взглядом.
Я работаю здесь уже несколько лет, сказал он. Мы и в самом деле старались улучшить условия для ветеранов. Да, в спецназе свои порядки, но принципы те же. Ничего сложного: честные отчеты во время задания и выложить все по возвращении. Никаких накладок, когда мы в курсе. И товарищеская поддержка после. Забота друг о друге. Он отхлебнул кофе. Я понимаю, некоторые вещи вы не можете или не хотите мне рассказать. У вас есть с кем поговорить о пережитом?
Джонни почувствовал, как у него перехватило горло.
Да нет, ответил он, пожалуй, нет.
Смею сказать, продолжал врач, вы можете спокойно жить со своей TBI. Но, по-моему, вам необходим кто-нибудь, с кем вы могли бы поговорить. Нам всем нужно общение, нужна компания.
Джонни сам не знал, в чем причина, в слове ли «общение», в симпатичном ли лице главврача или в том, что он так долго носил все в себе, но он начал рассказывать.
Когда родилась дочка, я был за границей, сказал он, опустив глаза. Сидел в ливийской пустыне, корректировал работу наших бомбардировщиков. Узнал про дочку только три дня спустя. Мы с напарником, с Гротле, отпраздновали глотком бренди в палатке. Я хотел лишь одного уехать домой. Думал, все будет хорошо, только бы вернуться.
Это действительно большое событие в жизни, сказал главврач с эмпатией в голосе. Нетрудно понять.
Я вернулся. Поначалу все шло хорошо. В доме, где есть новорожденный ребенок, всегда тихо-спокойно, благостно, как в церкви. Голоса тихие, моя подруга была такая красивая, прямо светилась вся. Я чувствовал удивительную близость с ними. Будто никогда больше их не оставлю. Но под всем этим таилось так много, так много тяжелого осадка. Предательство, ведь я уехал на задание, вместо того чтобы присутствовать на родах.
Джонни почувствовал соленый вкус слез.
И мало-помалу нарастала злость на то, в чем я участвовал. Мы, так сказать, «корректировали огонь», я передавал бомбардировщикам координаты, и в результате погибли ни в чем не повинные ливийцы. И ради чего? Лучше в Ливии не стало, наоборот, стало хуже. Десять лет я вот так работал, а ради чего? Эта неотвязная мысль истерзала меня.
В современной научной литературе пишут о так называемой moral injury[34], сказал главврач. Даже люди, сами не находившиеся в физической опасности, например пилоты дронов в американской пустыне, могут страдать от последствий. Вы-то были в непосредственной опасности, но, думаю, можно говорить о том же.
Я пошел вразнос, продолжал Джонни. На работу не ходил, целыми днями курил гашиш. Подруга вышвырнула меня вон. Сперва мы хотели поделить родительские права пополам, но я не справлялся. Остались выходные, но когда она и ее новый приятель, парень из охранной полиции, заявились ко мне домой и нашли меня на диване в отключке а дочка спала она сказала: «Всё, хватит». С дочкой мне разрешили встречаться только под надзором.
Врач наклонился вперед:
И что ты сделал?
Единственное, что мог, ответил Джонни. Опять уехал. Только там я чувствовал себя уверенно. Делал то, что должен, по недоразумению был арестован. Семь месяцев разлуки с дочкой, вдобавок на помощь мне, скажем так, никто не пришел. Теперь мне запрещено видеться с ней. И такое решение суд принял до Он осторожно кивнул на сканы МРТ. -Прежде чем эти снимки показали, что у меня, хм, поражение мозга.
Ты говоришь то же, что и большинство ветеранов, сказал главврач. Труднее всего не сами задания, точнее, не их драматизм. Возвращение домой вот что трудно.
Глава 12. Мы пережили кораблекрушение и семейный разлад
Еще при жизни Веры Улав решил отреставрировать башню с окном-розеткой в восточном крыле главного дома. Теперь он нашел подходящего подрядчика, под руководством которого крепкие работяги возвели вокруг башни леса и натянули белоснежные защитные полотнища.
Проблема заключалась в деревянной обрешетке кровли там, где поверху идут бойницы, она насквозь пропиталась влагой и прогнила, а кроме того, сильные дожди и снегопады последнего времени привели к протечкам на верхний этаж башни, где находится то самое окно-розетка. Вдобавок и стекла в окне тоже были старые, пористые. Вообще чудо, что оно устояло в бурях. И есть опасность, что вода просочится дальше, в кабинет Улава.
Когда в дверь постучали, он стоял у окна и сквозь сетку защитного полотнища смотрел на улицу. Время позднее. Как обычно, на нем были светло-коричневые ботинки фирмы «Эурланнску». Он и Александре подарил пару, и, к его большой радости, она носила их постоянно. Он наклонился к радиатору, греет хорошо, с годами он все больше мерз. Александра всегда его слушалась. Соблюдала лояльность. Семья превыше всего, как и положено.
Да, ответил он.
В дверях появилось озабоченное лицо Греве, она вошла, налила себе из графина стакан воды.
Ты хотел поговорить со мной.
Он предложил ей бокал вина, но она отказалась, поскольку поедет домой на машине.
Никакого завещания не нашлось, полувопросительно-полуутвердительно сказал он.
Адвокат не ответила, стояла, прислонясь к бару и задумчиво глядя на Улава.
Честно говоря, я не вполне понимаю, чем так важно Верино завещание, сказала Греве.
Оно пропало, резко бросил Улав, что тут непонятного?
Вера записана как владелица семейной недвижимости, и ты боишься, что она могла что-то отдать на сторону?
Улав задумчиво почесывал бровь.
Сири, сядь.
Он и сам понимал, что его слова прозвучали и как приглашение, и как приказ. Греве села на диван, закинула ногу на ногу. Улав взял со стеллажа несколько книг, положил на журнальный столик.
Это мамины книги, вернее, некоторые из многих, наставительно сказал он. Интересные, хоть и забытые. Кто помнит роман или сборник новелл пятьдесят лет спустя? Они лежат на книжном кладбище.
Заметив, что Греве нетерпеливо поерзала на диване, он продолжил:
Ладно, ближе к делу. Первый раз я услышал, что мама работает над совсем другим проектом, зимой семидесятого. Она была в Бергене, и один знакомый из ее издательства сообщил, что они очень ждут ее рукопись про «хуртигрутен» в годы войны.
Улав отпил глоток красного вина.
Не скажу, чтобы я обрадовался, ведь я вырос с нею и слишком хорошо знал, какие тяжелые воспоминания может разбудить подобный проект. Но Конституция гарантирует свободу, и коль скоро ей захотелось написать об этом, она, конечно, была в своем праве.
Греве кивнула. Как большинство юристов, она сама неукоснительно соблюдала правила, и эта профессиональная слабость, возможно, действовала Улаву на нервы, хотя как раз в силу своего педантизма семейство Греве прекрасно подходило для работы с юридически обязывающими документами, каких в Редерхёугене было предостаточно.
Однако же оказалось, что с этим манускриптом дело обстояло не так-то просто, продолжал Улав. Мама, да упокоится она с миром, сумела навлечь на себя гнев спецслужб. Каким образом, понятия не имею, я сразу от всего этого открестился, но, как выяснилось, «Издательство Григ» не могло выпустить книгу, содержащую безосновательные обвинения по адресу людей, которых уже не было в живых, в том числе отца. Мама восприняла это очень тяжело, средь бела дня ей всюду мерещились враги да призраки. Проблемы с психикой, которые были у нее всегда, только усугубились.
Изъять рукопись сильное средство принуждения, сказала Греве.
А-а-а! простонал Улав. Нервный срыв был вызван не этим, а травмами, которые она так и не превозмогла. Ее поместили в Блакстад. Тяжелые были годы, темные. Ты же знаешь эту историю.