Саша сделала новую паузу.
Кто была Вера? Бабушка нечасто говорила о себе, люди ее поколения вообще предпочитали об этом молчать. Не раз, когда я сидела и размышляла над этой поминальной речью, я думала: что же я не расспросила бабушку о ее родных местах? Не расспросила как следует об отце, русском поморе, которого она никогда не видела, о матери, которая в одиночку растила ее на Лофотенах в двадцатые-тридцатые годы. Но, наверно, так происходит со всеми нами. Идем по жизни как сомнамбулы и слишком поздно понимаем, что потеряли.
Она отпила глоток вина.
Поэтому можно счесть несколько парадоксальным, что такой далекий от публичности человек, как Вера, писал прекрасные рассказы, получившие хвалебные отзывы критики; по словам рецензента Эйстейна Роттема, они стоят «на перекрестке местного норвежского натурализма, ненорвежского декаданса и вечной, непреходящей мифологии». Но, по-моему, дело обстоит совсем наоборот. В детстве литература стала для нее бегством от реальности и оставалась таковой до самой ее смерти. На ковре-самолете литературы она была свободна, могла улететь куда угодно.
Все молча кивали, и Саша поняла, что пришло время направить речь в другое русло.
Во всяком случае, мне так кажется. Вера Линн начала свою жизнь в скудости рыбачьего поселка, а закончила здесь, в Редерхёугене. Она уцелела в трагическом кораблекрушении, в котором погиб ее муж, прыгнула в море с младенцем на руках. Вероятно, эта трагедия сформировала всю остальную ее жизнь, да и нашу, последующую. Если бы она не прыгнула в воду с младенцем Улавом моим отцом и если бы ее не спасли, ничего бы дальше не было. Я очень благодарна тебе, дорогая бабушка, с этого я начала и этим заканчиваю. Покойся с миром.
Публика невольно зааплодировала. Саша почувствовала, что щеки ее чуть вспыхнули, и крепко сжала бокал, словно без него не удержала бы равновесие. Подошел Улав, обнял ее.
Ты даже не догадываешься, как высоко я ставлю твои слова, дорогая Александра, шепнул он.
Она поблагодарила и высвободилась. Чувствовала себя вконец опустошенной, будто была актрисой в отцовском спектакле. Ужасно хотелось курить. Накинув пальто, она пошла прочь сквозь толпу людей, которые хлопали ее по плечу и делали комплименты.
Саша? окликнул чей-то голос, как раз когда она подошла к двустворчатой двери на террасу.
Она обернулась и тотчас схватила давнюю бабушкину редакторшу за тонкие запястья, украшенные браслетами цвета слоновой кости.
Рут, как я рада.
Рут Мендельсон, элегантная пенсионерка с пышными серебряными волосами и внимательными, умными глазами под разлетом бровей.
Красивая речь, но ты сама-то веришь в эти слова?
Ты о чем? спросила Саша, открыла дверь в зимний сад и прямо на пороге закурила сигарету.
Вера всегда так много о тебе говорила, сказала Рут. Говорила, что ты единственная в семье понимаешь, чем она занята и что ею движет. Тоже тайком куришь, может, и меня угостишь?
Саша протянула ей пачку, поднесла огонь.
Зачем бы мне лгать?
Слегка ссутулясь, Рут прошла к бюсту Большого Тура и остановилась возле цепи, окружающей замерзшую клумбу с розами.
Затем, что правда слишком тягостна, сказала она. Разве не потому люди ее не рассказывают?
Что ты имеешь в виду? настороженно спросила Саша.
Много времени минуло с тех пор, как я была на Обрыве, сказала Рут. Может, сходим туда?
Саше показалось, что Мендельсон хочет о чем-то ей рассказать; они зашагали по дорожке, ведущей вокруг главного дома, потом к развороту, а оттуда в лесок и к Обрыву. Через несколько минут обе стояли на краю. Рут тревожно смотрела на камни и мелководье внизу. Ветер, холодный бриз, задувал здесь намного ощутимее.
Ты знаешь, что среди уцелевших в Холокосте число самоубийств было ниже, чем среди населения в целом? сказала Рут. А вот среди литераторов тех, что писали о Холокосте, наоборот. Жан Амери, Тадеуш Боровский, Пауль Целан, Ежи Косиньский, Йозеф Вульф и Примо Леви. Все они пережили Холокост, и все покончили с собой, зачастую десятки лет спустя. Почему?
Сквозь тонкую одежду Саша почувствовала резкий порыв холодного ветра.
Либо потому, что писатели по натуре более уязвимы, либо потому, что писать значит вновь переживать боль, сказала она.
Рут кивнула:
Верно. Миф о Вере таков, как ты и пересказала. Фантазерка и мечтательница. Безумная артистическая душа, которую сгубили проблемы с психикой и творческий тупик.
Я вообще-то ничего такого в виду не имела, сказала Саша.
Пока я работала с Верой, она все время говорила, что хочет написать что-то другое, не детективы и не мрачные новеллы. Исторический документ о кораблекрушении и о том, что происходило в войну. Тебе знакомо название «Морское кладбище»?
Внезапно у Саши возникло ощущение, что вот это ей бы следовало знать. К счастью, в сумерках не видно было, что она покраснела. В этих двух словах сквозило что-то заманчивое и одновременно мрачное. Море и суша, море и смерть.
Хочешь зайти в Обрыв?
Рут кивнула, и Саша провела ее в холодный темный дом. Мебель проступала силуэтами, раньше она бы испугалась, а сейчас просто повернула старомодный выключатель.
В конце шестьдесят девятого время наконец пришло, продолжала Рут. Всю зиму семидесятого Вера сидела в старом фалковском доме в Бергене и писала.
Ты хочешь сказать, что бабушка работала над книгой, над своей последней книгой, так и не изданной, в доме у бергенцев? запротестовала Саша. Не может быть, бергенцы ненавидели бабушку, и вполне естественно, ведь она разрушила брак, в котором они родились.
Что ж, я бывала в Хорднесе, вроде бы так называется то место? Она хотела написать оду культуре побережья, откуда была родом, где время отмеряют по расписанию «хуртигрутен». Но это лишь кулисы: Вера хотела вдобавок по-другому рассказать о войне. Сломать привычные представления о друзьях и врагах, о вине и позоре. В ту пору герои войны еще были живы, Саша.
Ощущение, что ей втирали очки, обернулось ступором, охватившим все ее существо. Неведение еще хуже, чем то, что могла скрывать ложь.
Никто в семье эту рукопись не читал, тихо сказала Саша.
Я тоже не читала, сказала Рут.
Саша неодобрительно посмотрела на нее:
То есть?
Полицейская служба безопасности конфисковала рукопись прежде, чем я ее прочитала.
Что? невольно вырвалось у Саши, она была в шоке, даже возразить не могла. Это же полная нелепость! Норвегия не сталинский Советский Союз. Мы не такие.
Ты очень точно риторически сформулировала в своей речи: кто мы?
Рут произнесла эти слова тихим голосом, зорко и вдумчиво глядя на Сашу.
Но что в рукописи заставило спецслужбы ее конфисковать?
Не знаю, Саша, правда не знаю. Но полиции было невдомек, что существовал второй экземпляр рукописи, который нам удалось тайком вынести из издательства в старом издании «Графа Монте-Кристо» и передать Вере вот здесь, на Обрыве. Она хранила его у судьи, как гарантию, пока не ушла во тьму.
Хранила у судьи В ту же секунду Саша поняла, о чем говорила старая редакторша.
Бабушка побывала у судьи в тот день, когда покончила с собой, в замешательстве сказала она. Мы думали, она забрала завещание. А на самом деле она забрала свою рукопись, «Морское кладбище».
Редакторша кивнула.
Завещание это свидетельство, так часто говорила бабушка. Каждое завещание роман, каждый роман завещание. Может быть, «Морское кладбище» и есть настоящее Верино завещание? Книга стоит вот здесь. Саша быстро подошла к одному из стеллажей. Я имею в виду «Графа Монте-Кристо».
Книга стояла на нижней полке, возле вольтеровского кресла, в котором всегда сидела бабушка. Саша взвесила на ладони объемистый том, ощупала шершавый переплет, открыла.